Вионор Меретуков - Дважды войти в одну реку
Прихватив тетради, Раф сполз с лестницы.
Звонил директор и художественный руководитель театра "Пресня" Валентин Брук, старинный приятель Рафа. Брук не звонил с середины девяностых прошлого столетия, потеряв к Майскому всяческий интерес как раз в ту пору, когда того перестали печатать.
— Раф, старик, дружище, — журчал в трубке густой голос директора, — куда ты пропал, чертяка? Сто лет тебя не видел. Нельзя забывать старых друзей!
Далее последовали заверения в преданной любви и нижайшая просьба снабдить театр новой "пиесой".
— Я счастлив, что ты стал драматургом. И в то же время я на тебя в большой претензии. Как ты мог обойти меня, своего самого близкого друга? Дал "Грозу проституток" этим ремесленникам из театра имени Госсовета. Ну, зачем? Это же бывший народный театр, сплошная самодеятельность, КВН какой-то. Им бы на новогодних утренниках зайчиков и петушков изображать. Мы бы и заплатили больше… — Брук помолчал. — А у нас просто беда с авторами, — с фальшивой доверительностью признался директор театра, — если бы не классика, Чехов да Шеридан, просто не знаю, что бы мы делали… Пытались ставить Михалкова, но не идет, хоть ты тресни… Одна надежда на тебя. Я тут посоветовался с товарищами и решил создать экспериментальный театр, как у Таирова…
— Стар я для экспериментов, Валюша…
— Старый конь, сам понимаешь, борозды не портит… Уверен, у тебя что-то припрятано в закромах. Что-то гениальное, шекспировской силы! В стихах, пятистопным, понимаешь, ямбом! О, я знаю тебя! Дай мне пиесу, Рафчик! А я уж такой спектаклище закачу, что чертям тошно станет! Заставлю героя-любовника колотить себя кулаками в грудь, а трагика реветь так, что у зрителей на галёрке барабанные перепонки полопаются… — директор искательно захихикал.
Слегка покочевряжившись и оговорив гонорар, Раф на следующий день всучил Бруку "Шаг конем"…
Вторую тетрадь он положил во внутренний карман куртки, с тем чтобы прочесть, как только выдастся свободная минута.
Глава 36
…Боковым зрением Раф увидел, как отошла в сторону портьера в глубине ложи во втором ярусе.
Открылась дверь, и в ложу проник узкий луч света из коридора. Мелькнула тень: в ложу кто-то вошел.
Через мгновение изумленному взору Шнейерсона предстал медальный профиль с орлиным носом и заостренным подбородком сластолюбца. Зубрицкий. Вылитый Иван Грозный, иссушенный месячной голодовкой.
Раф поглубже погрузился в кресло и стал с интересом наблюдать за другом. Старина Гарри поводил головой из стороны в стороны, как бы ища кого-то глазами.
Раф неожиданно для себя дернулся всем телом. Старина Гарри заметил движение драматурга и стал манить Рафа пальцем. Раф негодующе вздохнул, поднялся и, стараясь не шуметь, на цыпочках, мелко семеня, быстро пошел по направлению к боковому выходу.
— Ну, чего ты приперся, старый осел? — набросился он на Зубрицкого.
Друзья вышли из ложи и расположились в зеркальном фойе, рядом с искусственной пальмой, верхушкой упиравшейся в потолочную балку.
Зубрицкий посмотрел на Рафа, потом на пальму и сказал:
— Хорошо устроился. Ты всегда умел хорошо…
Раф со злостью перебил:
— Телись быстрей, чёртов дурак! Нет у меня времени с тобой тут лясы точить!
Старина Гарри вплотную подошел к Рафу и произнес зловещим шепотом:
— Произошло страшное событие. Тит исчез. Из собственного дома.
Раф всплеснул руками.
— Силы небесные! И это ты называешь событием?! И из-за этого ты меня побеспокоил в один из моих самых счастливых дней в жизни?!
Зубрицкий подпустил в голос трагизма:
— Была милиция. Вооруженная. Меня побили… Посмотри, какая шишка… — он наклонил голову.
Раф посмотрел и хмыкнул:
— Много тут увидишь… У тебя вся голова — одна сплошная шишка.
— Я едва убежал, — голос старины Гарри завибрировал. — Мне негде жить…
Раф в ужасе отшатнулся от старины Гарри:
— Уж не думаешь ли ты поселиться у меня?
— А куда же я денусь?.. Я на тебя сильно рассчитывал.
— И напрасно, — сказал Раф, роясь в карманах. — На вот, возьми… Потеряешь — убью! Смотри, не перепутай, вот эти, с вычурной бороздкой, от входной двери, а те, что попроще, от чулана. Ты там чудесно… — Раф опять хмыкнул, — ты там чудесно устроишься, знаешь, там тебя ждут полнейший комфорт, творческий полумрак, гробовая тишина и роскошная раскладушка, лежи себе, знай, обдумывай Нобелевскую лекцию, — по вдруг покрасневшему лицу друга Шнейерсон понял, что попал в точку. Раф обомлел: старина Гарри и Нобель, господи!.. Неужели сбывается?!
Раф грубым голосом добавил: — Только не вздумай занять спальню! А теперь докладывай, что там у вас с Титом…
Раф замолчал. По коридору, как фрегаты, плыли, вполголоса переговариваясь, две чрезвычайно полные дамы административно-театрального вида. Дамы, поравнявшись с Рафом, с достоинством вздернули мощные подбородки, улыбнулись и, неся на лицах улыбки как печать своей особой причастности к святому искусству, проследовали дальше и через минуту скрылись за поворотом.
Друзья опять зашли в ложу, прикрыли дверь, и старина Гарри трагическим шепотом принялся живописать Рафу последние события с такой страстью, что у Рафа зашевелились волосы на голове.
— Да, за Тита, похоже, взялись всерьез, — шершавым голосом прошептал он, когда Зубрицкий завершил свой захватывающий рассказ. — Сначала образина Рогнеда едва не превратила нашего страдальца в ниндзю, а теперь… Чем-то кому-то он не понравился… Или наоборот — понравился.
Раф задумался. В тот вечер, вечер принужденных откровений, Тит проговорился, сказав, что его самая заветная мечта — это на время вернуться в детские годы. Вот эти и отправили его… насовсем.
Помнится, бес в штанах с лазоревыми лампасами что-то говорил о Тите, о том, что у Тита не заладится что-то…
"Я тогда пьян был: налился адским пивом… А что, если, действительно, Тит по каким-то соображениям не вписывается в планы таинственного ночного визитёра? И тот решил убрать с дороги Лёвина? Правда, непонятно, зачем это надо было делать таким сложным и запутанным способом. Впрочем, человеческой логики в данной ситуации искать в замыслах и действиях потусторонних сил не приходится. У них там, в Преисподней, свои законы и свое понятие о правилах и законах".
Вот к чему приводят неумелые попытки заново расставить фигуры на шахматной доске! Но без этого — без движения, без дерзновенных прорывов, без рискованных поползновений оседлать жизнь — и жить-то не стоит!
Вот-вот помрешь, и тогда тебе вообще будет наплевать на все! Какой для тебя, мертвеца, будет прок во всем том, что тебя окружает сегодня, когда ты, находясь среди живых, шкурой чувствуешь, что для тебя всё имеет смысл лишь тогда, пока ты жив?
Шнейерсон с тоской посмотрел вниз, на сцену. Шла репетиция последнего действия. Артисты работали с жаром, размахивая руками и вскрикивая. Вот-вот спектакль должен был завершиться сценой апофеоза.
Тут старина Гарри вспомнил о пакете с печатями. Он достал конверт из-за пазухи, вскрыл его и, обнаружив там письмо на правительственном бланке, вслух прочитал:
— "Уважаемый господин Зундицкий!" Вот же гады, — возмутился старина Гарри, — фамилию переврали!
— Да не голоси ты так!.. — зашипел Раф.
— Я говорю, неужели так трудно запомнить мою фамилию?
— Откуда у тебя это письмо?
— Откуда, откуда… От Геры, — Зубрицкий пробегает глазами письмо. — Ты только послушай! Ах, как же занятно пишут эти государственные педерасты! "Ваше обращение рассмотрено положительно. Городским властям дано указание незамедлительно выдать Вам прах Вашего родственника гражданина Зундицера…" Второй раз, суки, фамилию переврали!
— Чтоб тебя черти взяли! Если еще раз повысишь голос, я тебе голову сверну! Читай тише!
— "…гражданина Зундицера Шлома Эверестовича для последующего захоронения на территории Хованского кладбища. Идиоты…" Ага! Это уже шариковой ручкой, узнаю уверенный почерк Германа. "Идиоты! Какой Зундицер?! Какое кладбище?!.. Анфиса Макаровна! Эти раздолбаи из канцелярии всё перепутали! Не работники, а какие-то чревовещающие дыроколы! Ничего поручить нельзя! Просто беда с кадрами! Правильно в свое время Ильич говорил, что кадры решают всё! Анфиса Макаровна, голубушка! Не медля ни секунды, отправьте с нарочным этот пакет по адресу: Москва, улица Тверская, дом триста одиннадцать, квартира восемь. Лёвину Титу Фомичу для передачи Зубрицкому Гарри Анатольевичу. Текст такой: "Ни до кого не могу дозвониться! Чтобы вас всех черти забрали! Никуда не уходите! Буду в двадцать ноль-ноль. Колосовский"". Ну, у него и секретарша! Вложила в конверт внутреннюю служебную переписку. Господи! — старина Гарри посмотрел на часы, — сейчас половина восьмого! Едем!
