Сильви Жермен - Книга ночей
И всем присутствующим почудилось, будто сейчас тенор-альтино и вправду исчезнет прямо на их глазах, выйдя из роли и обернувшись тем самым Эсперанцей, которого воплощал на сцене. Он как будто уходил в ад впереди Орфея, готовый прежде него проникнуть в Город скорби и праха. Но никто не мог бы сказать, какую Эвридику и в каких областях невозможного, невидимого будет он разыскивать там.
Он пронесся сквозь пространство, сквозь тела людей и исчез. Ибо его голос, слишком высоко взлетевший, слишком неистово прозвучавший, покинул его. Рассказывали еще, что с того самого вечера, когда он утратил голос и рассудок, он бродит, нищенствуя, по окраинам Нью-Йорка — беловолосый нищий с кроткими розовыми глазами, с вечно открытым и вечно немым ртом, с видом сомнамбулы, — а за ним по пятам бегут два огромных пса, один черный, как смоль, другой светлый, как солома, взявшиеся неизвестно откуда.
Но и голос Рафаэля тоже сделался бродячим, как он сам. Он странствовал по всему свету, по городам и весям, перелетая через моря, леса и поля таким легким, почти беззвучным дуновением, что никто и не вслушивался в него — кроме тех, чья память была обожжена огнем, уста замкнуты безмолвием, а сердце надорвано горем. Скорбное дуновение плачущего ветра.
Dunque, se stabilito hai pur nel core
Di porre il pie nella citta dolente
Da te me'n fuggo e torno
A l'usato soggiorno…
Это был даже не голос, а обрывки голоса, череда печальных отзвуков. Он молил, каждой своей неслышной нотой молил о сердце, готовом его выслушать, приютить и согреть.
Dunque, se stabilito hai pur nel core
Di porre il pie nella citta dolente…
И те, что давали ему приют, этому жалобному голосу, неприкаянно скитавшемуся по свету, стоили не больше, чем он сам. То были люди, давно уже открытые всем ветрам, всем безднам и всем безмолвиям. Люди пепла и праха.
Долетел он и до Черноземья. Целые дни напролет он витал над Верхней Фермой, шепча за окнами и у стен, а потом, однажды ночью, проскользнул под дверь, внутрь. Он пролетел по комнатам, поднялся по лестницам, проник в спальни. Но не нашел доступа в сны усталых, забывшихся людей. И только один из них услыхал его. Правда, этот человек не спал, он просто молча сидел на низкой скамье, почти у пола, крепко сжав голову руками.
Голос скользнул вдоль его спины, пронизав ее дрожью, достиг затылка и невнятным шепотком угнездился в голове. Человек вздрогнул, почувствовав, как ледяной холод поднялся от поясницы к затылку, а оттуда ко лбу. Разжав руки, он удивленно поглядел вокруг, точно человек, внезапно пробудившийся от долгого сна.
За окном стояла ночь. Прекрасная, непроницаемо черная и, в то же время, прозрачная ночь, усеянная в высях небесных живыми переливающимися звездами. В комнате было темно. Он прислушался. Но голос больше не звучал, он уже влился в его кровь. Однако ему послышался другой шум, доносившийся из спальни Полины и Батиста. Женский стон. Он медленно встал, утвердился на ногах. Потом разулся и бесшумно покинул комнату. Спустился по лестнице, вышел из дома, прикрыл за собой дверь. Ночь и впрямь была редкостно красива ледяной прозрачной красотой. Войдя в амбар, он принялся искать. Сейчас он лучше, чем когда-либо, видел в темноте. Наконец он вышел, засовывая в карман бумажный сверток. И направился к Лесу Мертвого Эха. Его золотистая тень витала вокруг хозяина. Он шел босиком, с обнаженной головой, в одной полотняной рубашке.
…Da te me'n fuggo e torno
A l'usato soggiorno…
Холода он не ощущал. Холод тек в его жилах вместе с кровью, вместо крови. Он вошел в лес. Здесь царила кромешная тьма, но он явственно видел каждую травинку, каждую чешуйку коры, каждого жучка. Ночь стояла в его глазах. Он отыскал лужайку. Остановился, сел, прислонясь к шершавому выступу скалы. Вынул из кармана бумажный пакетик, развернул его и принялся есть, щепоть за щепотью, красные зерна. Он жевал их до тех пор, пока его рот не окрасился багровой пеной, а к сердцу не подступила тошнота. Потом он упал на бок, головой в мох. Он лежал среди влажных листьев и засохших ветвей, и по лбу его струился пот.
НОЧЬ ПОГЛОЩАЕТ НОЧЬ
Женщина встает из сплетения корней.
На ней платье цвета спекшейся крови. Красной крови, ржавой крови.
Она покачивает бедрами на ходу.
Он видит ее со спины.
Он не видит ничего, кроме нее; она загораживает ему весь вид.
Он видит только это — ее бедра, и впрямь великолепные; они маняще колышутся при ходьбе под кроваво-красной тканью, которая мягко струится, подчеркивая их изгибы.
Она опускает руки в карманы, роется,
достает разные вещи.
Множество вещей,
которые выбрасывает на ходу.
Здесь ленты, ключи, серебряные приборы, подсвечники, зеленые и лиловые шарики, женские волосы, перчатки, фрукты, женские туфли, серпы.
Столько вещей, и, однако,
карманы красного платья по-прежнему кажутся пустыми.
Женщина продолжает бросать вещи
и все время загораживает ему вид.
Поднялся ветер. Ужасный ветер.
Небо почернело, его испещрили длинные облака —
лежачие, цвета шафрана.
Человек очень высокого роста, сгорбленный, шагает на горизонте,
на фоне неба.
Он несет на плечах мужчину,
хотя, может быть, это и женщина.
Наверное, им приходится бороться со встречным ветром.
Женщина в красном платье исчезла.
Так и не показав ему лица.
Напоследок он выбросила из карманов фотографии
и маленькие каменные фигурки.
И потом еще лампы,
лампы из стекла и цветной бумаги,
которые мерцают тусклыми оранжевыми пятнышками
в черной траве.
Как блуждающие огоньки.
Вокзал. Ночь.
Обыкновенный деревенский вокзальчик.
Подходит поезд —
паровоз и длинная череда вагонов.
Состав так велик,
что не умещается вдоль платформы.
Последние вагоны
стоят прямо в чистом поле.
Это старые деревянные вагоны, запертые железными шкворнями. Вагоны для скота или, может быть, просто товарные. Паровоз свистит и пыхтит, выпуская грязно-белые — пепельные — тучи пара, и они плывут вдоль его черных боков. Дым идет отовсюду из под брюха паровоза из-под вагонов от шпал из травы. Он стелется по пустынной платформе а паровоз жалобно ревет / Стены вагонов зашевелились точно бока запыхавшихся животных и вспучились / Деревянные планки трухлявые покрытые лишайником черным от копоти задрожали и тихонько треснули / Глаза тысячи глаз блестят в щелях У всех одинаковый взгляд Единый взгляд расширенный пустой застывший
Он бежит вдоль вагонов
В пепельном дыме
его руки шарят по влажным стенкам
дерево так прогнило так трухляво
что кажется мягким как масло
он пытается вернуться в вагон
но не находит ни окна ни двери
он заглядывает в щель между планками
но видит все время
одно и то же
взгляды без лиц
и жесты без тел
затерянные в пустоте ночи
и все одинаковые
он не находит того что ищет
тех кого ищет
своих
Он входит в Город большой Город он попадает в него по реке на чем-то вроде плота такого плоского что его ноги все время на уровне воды черной воды мутной от ила в которой ничего не отражается вокруг одни только руины и пепел стены домов нелепо накренились и вдруг бесшумно обрушиваются здесь царит абсолютная тишина вдали на мосту он опять замечает человека который несет на сутулых худых плечах мужчину или быть может это женщина оба сгорблены и тощи их костлявые черные силуэты неуклюже двигаются в пустоте а за ними или навстречу им шагают скованной походкой такие же другие его плот потихоньку скользит по течению в кисловатых запахах грязной холодной воды от моста к мосту он видит все того же человека и ту же сцену
От моста к мосту темнота сгущается
а его боль растет
Там, у него в груди, у него в животе
горит
пылает
жжет
Маленькие красные зернышки
занесли ему огонь
в кровь
и в плоть
Он катается по земле
жестокие судороги скручивают его тело
Вот уже начались конвульсии
Плот кружится вокруг своей оси в невидимом водовороте внезапно тысячи шумов сотрясают город колокола гудят вовсю хлопают ставни свистят поезда проносящиеся по железным мостам пронзительно звенят трамваи
пробираясь по узким улочкам воют на луну собаки плачут младенцы кричат мужчины и женщины голосят сирены но весь этот гвалт вскоре заглушает один только стук каблуков женщины
торопливо идущей по туннелю
стук каблуков и звонкое эхо стука
ее глаза затуманены потом
и в них расплывается любой образ
образы смешиваются сплетаются уничтожают друг друга
он чувствует как тяжелеет его тело
