Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 9 2010)
Утром сегодня открыл — лет через 30 — Экзюпери среди щебета и разнотравья, и, как оказалось, кстати.
70 лет назад — о том , о чем я теперь (а Константин Леонтьев и 130 лет назад)… “Стоит услышать крестьянскую песенку XV века, чтобы измерить всю глубину нашего упадка”. Нам-то сейчас довоенное-военное-послевоенное кажется девственным и вполне… культурным по сравнению с нынешней масскультурой. (Тогда впереди еще у Франции была, к примеру, Пиаф, а у России Солженицын.) Но уже и тогдашнюю масскультуру Экзюпери видит как тотальное бедствие.
“От греческой трагедии человечество в своем вырождении скатилось до театра (тут Экзюпери называет, на наш взгляд, еще вполне невинные в своей пошлости водевили — однодневки Луи Вернейля)… Век рекламы… Я всей душой ненавижу свою эпоху. Человек в ней умирает от жажды… Дальше ехать некуда ”.
Оказывается, есть куда. И еще очень долго ехали, едем и еще не одно — до финиша — десятилетие будем ехать. Не мог отважный летчик представить себе бездн пошлости и жажды наживы, имеющихся в запасе у человечества. Их — притом прогрессирующе — хватило вот уже на 70 лет после него.
Опять леонтьевское (и, если на то пошло, ницшеанское): “Но я ненавижу эпоху, сделавшую человека при универсальном тоталитаризме тихой, вежливой и покорной скотиной”. Пожалуй, нам из России тихость и вежливость европейцев кажется замечательным и положительным качеством.
А вот, пожалуй что, Антуан ткнул пальцем в небо: “Марксизм видит в человеке производителя и потребителя, и основная его проблема сводится к потреблению”. Это именно идеология потребительской цивилизации Запада , которую все же марксистской в целом не назовешь.
1943 год: “<…> у меня тоже чувство, что нас ждут самые черные времена на свете”. 2008 год: у меня тоже.
“Письмо генералу Х” ходило в самиздате в 60-х, помню, бледную машинопись на папиросной бумаге передали мне на лекции в МГУ. Тогда мы жадно ловили там антимарксистский настрой. Сегодня актуально совсем другое.
13 мая, 10 утра.
“Каждому человеку куда-то надо пойти” (Мармеладов). В наши бы дни сказали: человеку важно чувствовать свою востребованность .
Мое поведение не вполне укладывается в корыстолюбивый подспудный расчет, которым руководствуются сталкивавшиеся со мной литераторы и т. п. Это вызывает недоумение, раздражение, неприязнь. Потому меня и не любят, и не считают своим .
На выставке немецких романтиков в музее De la Vie romantique (на rue Chaptal). Каспар Фридерик — вот тот сюрреализм, который мне люб. И узнал Кёнингзее.
Бродил по залам и думал: как “все было хорошо” и что же случилось? Гремучая смесь немецкого рыцарства с бюргерством породила милитаризм — сначала кайзеровский, потом нацистский. Когда противоположные, работающие на разрыв нации свойства соединяются, родится вот такой ублюдок, Третий рейх, почти погубивший культурную Европу и самоё Германию.
Гёте, если не ошибаюсь, никогда не бывал в Париже. И это еще одну капельку прибавляет к его величию.
Смолоду (и вплоть до эмиграции, во всяком случае) я — и вся наша компания — относились к каждой капле алкоголя с полубессознательной жадностью. Теперь тут в квартире в “баре” — скопились хороший коньяк, водка, серьезное, выдержанное вино. И убывают неспешно. Оевропеился .
Вел. кн. Сергея Александровича в 1878 году возили на вологодский Север. Побывали в Горицах (500 монахинь — против нынешнего десятка), в Кириллове. Но ни слова — хотя были в свите у него знатоки — о Ферапонтове, о Дионисии. Монастырь был, очевидно, в упадке. Но ведь фрески! Фрески! Все равно что в Ватикане не показать лоджии Рафаэля. Но никому и в голову не пришло “включить в программу”. Еще не “открыли”.
В Рыбинске сейчас на берегу Волги мат и бутылочные осколки, люмпенизированная молодежь коротает тут вечера.
Адмирал Арсеньев записывает: “7 августа. В 1 час пополудни прибыли в Рыбинск. Невозможно описать энтузиазм, с которым тут были приняты Великие Князья <…> 40-тысячная масса покрывала берег. <…> И с момента прибытия до отъезда их из города толпа массой следовала за нами всюду и кричала „ура” все время”.
То же записывает в дневник и вел. князь: “В 2 часа пришли в Рыбинск, где энтузиазм все превзошел. <…> Масса хлебов-солей и ура! Все это мне кажется демонстрацией после последних мерзостей”. “Последние мерзости” — это:
“6 августа (1878 г.). Пароход „Казань”. Около 10 часов утра пришли в Череповец, погода чудная. В ту минуту, как сходить с парохода, получаю телеграмму от Папба, в которой он мне говорит, что 4 августа генерал-адъютант Мезенцев (шеф жандармов) был зарезан кинжалом на Михайловской площади среди бела дня и что к вечеру он умер”.
Вот так: на поверхности 40 тысяч “ура”, а в подполье “Земля и воля”.
15 мая, четверг.
Как можно было буквально охотиться на Царя? И теперь, спустя 90 с лишним лет после ликвидации монархии в России, у меня просто в голове не укладывается — при, видимо, уже микроскопических остатках монархического сознания — как все-таки в принципе такое возможно. Подкладывать взрывчатку под железнодорожное полотно… подкапывать Зимний… метать бомбы… Нет, не могу даже вообразить. И ведь первоначально террор был русским, евреи влились в уже “готовые формы”. Воистину бесы . Всё одним словом диагностировал Достоевский.
Главный недостаток Романовых: бросали несметное количество жизней в котлы необязательных войн (этого не прощает им Солженицын). Но таково уж было тогда историческое сознание — вовсе не только русской монархии, а повсеместно. И после монархий вбойны стали только кровопролитней. Невозможно представить себе монарха , отдающего, например, приказ сбросить атомную бомбу на противника. А президент сбросил.
Президент — суть менеджер; и чувство долга у него — менеджерское.
Вспомнил свое стихотворение 70-х: “На ниве Родины работа не тяжка” — адресовавшееся к тогда уезжающим; последняя строфа там была такая:
На ниве Родины, где бестолочь и тать
сплелись в свинцовое объятье,
не жалко в пыточной задаром кровь отдать
и радостно принять распятье.
Вот какой высокий настрой был у меня в “застойные 70-е” (во многом благодаря влиянию Солженицына). А теперь второй год доживаю в Париже
и, кажется, нисколько перед соотечественниками не совестно. На родине теперь мне нечего делать: читателей не больше, чем в те времена (но тогда это объяснялось самиздатом), а единомышленников и того меньше.
16 мая .
Читал Олю Седакову — об Аверинцеве. Она сейчас в своей золотой поре: что ни пишет — все по делу и без натуги (о Величанском, о “Живаго”, об Аверинцеве). Умно, ясно, без воды, болтовни. А вот стихи Ольги читать никак не могу: в поэзии ее нет ни реальности, ни чувства юмора, ни примет биографии. Видимо, потому ее и любил Аверинцев: в таком “поэтическом социуме” и его стихам вполне находилось место.
Помню, с каким-то несвойственным ему запалом набросился на меня Аверинцев за то, что я написал, что, мол, поэтическому миру Семена Липкина не хватает “чувства юмора” — на двух примерах доказывал обратное. Доказывал совершенно неубедительно, ибо ни 2, ни 5 примеров еще ничего не значат — когда идет речь о целом . Потому набросился — что этого не было и у него… (Нет и у Седаковой.)
Ольга работяща, трудолюбива. Я никогда не соберусь, например, писать из одних только культурных потребностей для малотиражного “Континента” — мне этого “мало”. А для нее это, очевидно, ежедневное желание культурной работы (хотя и то не исключено, что всё это суть добросовестные доклады для зарубежных симпозиумов и конференций). О Величанском написала она свежо, ярко, тактично — пусть, очевидно, и не “просто так”, а по просьбе Лизы Величанской-Горжевской. (Обойдя его — как для данного разговора неуместные — слабости и изъяны. Худшее в Александре — неряшество письма и вместо одного глубокого — много коротких вдохов. А в житейском плане — стремление окружать себя преданными фанатами.)
