Василина Орлова - Пустыня
И что заставляет сидеть здесь, с ними, среди книжного бреда, в сигаретном чаду, винном угаре? Слушать:
— Я рад, что с тобой познакомился…
— Ты такая красивая…
— В Москве людям трудно общаться, сближаться…
И прочее, совершенно в духе юных обормотов, вечных студентов, балагуров, посреди анекдотов подчас срывающихся в крик.
Словно повторение пройденного, и давно пройденного — первый раз первый курс. Нелепо. Неужели когда-то подобные речи трогали, волновали?
Я недавно схоронила любимого хомячка, и по этой причине представляюсь сама себе страшно старой, усталой и опытной. Я имею в виду, девять дней минуло, как разошлись с мужем. Девять дней, как вышла из ЗАГСа с другой, неприметной, непарадной двери и пошла, как жена Лота, не оглядываясь, села в машину к брату и не разрыдалась, а закурила.
— Одиночество невозможно преодолеть, даже и пытаться не стоит, и вам не советую, — с апломбом заявила, нога на ногу, уперев каблук меж клавиш старой электрической пишмашинки, стоящей под столом вместо, как видно, скамеечки.
Сунула в губы тонкую зубочистку — маленькую сигаретку — выпустила новый клуб в дым, который слоями расстилается по комнате и медленно, как флотилия бесплотных игрушечных кораблей, дрейфует из гавани в раскрытую форточку.
— Ты сама не веришь в то, что говоришь, — горячился Толик, размахивая, как ветряная мельница, руками. — Тебе даже и говорить такого не хочется.
— Вот как?
Ну спасибо, пояснил. Надоумил.
Толик всё всплескивал руками, делал богатое лицо, ловил мои пальцы, пытался говорить комплименты:
— Я не расист, но у тебя правильные черты лица.
Нет, короче, явно уместен был бы мастер-класс на тему «Как по-взрослому ухаживать за женщиной», но куража для такой лекции и азарта нет. Наоборот, накатило — увесистое, тяжёлое спокойствие, лень, которую сообщает сладкое и густое красное. Сидела и чувствовала, как тяжесть перекатывается в ногах, словно ворочается и мостится грузный кот, тупеет восприятие, всё более неповоротливыми, пустыми и незначащими становятся слова.
Володя говорил мало, только:
— Анатолий, перестань, — одергивал, когда поэт слишком уж зарывался.
Володя тоже пьянел и коснел на глазах, что и неудивительно, так как до моего появления успели основательно грузануться.
— Дорогая, выпей! Сделай размашистый глоток! — увещевал он, нехорошо настаивал, тяжело. Давил, можно сказать.
Очень мне нравится, когда малознакомые мужчины норовят назвать «дорогая». Если бы я и впрямь была дорогая, вы бы до конца жизни не расплатились, точно, чорт возьми, вам говорю.
Смеялась и пила маленькими, как воробей, глоточками. За полтора часа выпила всего полбокала, но, как порой бывает, ощущение тяжелого опьянения нагнеталось состоянием окружающих.
— Что ты всё усмехаешься? Что это за город? Почему все время хмыкают, какие-то усмешечки, смешки, хиханьки? Знаешь, кто жесточе из всех москвичей?
Встрял Толя пустым жестом, дернулся к бутылке, и Володя мысль обронил, отвлекся. Я без труда закончила суждение за него:
— Москвичи в первом поколении.
— Да!
Он взглянул так, словно обнаружил, что обладаю провидческим даром. Сам не понимал, что ли, настолько на поверхности лежит его «приговор»?
— А она умная, да? — восторженно заявил Толя. — Ты извини, — это мне, — что мы в третьем лице о присутствующих, но надо просто срочно поделиться таким открытием!
Комплименты, неудержимо сползающие в хамство, вставали тоже живым напоминанием минувших студенческих дней.
— Именно те, кто здесь прирос, закрепился… Присосался, можно сказать… Встал на ноги… — длил свою мысль Володя, невидящим взглядом глядя прямо перед собой.
— Да-да. Вроде тебя. — говорила я. — В первом поколении-то… Вы и ославляете столицу по деревням и весям той, какой ее знают, кровопийцей. Вся страна на Москву работает! А между тем, коренной москвич — он человек благодушный, смирный, вот, посмотри на Толю.
— Я смирный? Ну спасибо.
— Не перебивай. От привилегий своих не откажешься, конечно, какие столичному жителю полагаются, но и вырывать их из зубов соотечественника с кровью не будешь. Не то что вы.
— Ты сама-то.
— Я — переходное состояние между первым и вторым агрегатным. Ещё не пар, но уже не вода. Я в Москву в пять лет приехала, а не в зрелом уже возрасте, как ты. Так что в моём случае основной удел покорения вражеских территорий пришелся в основном на долю родителей. А я уже как должное воспринимала, что хожу в музыкалку. Типа. Понял?
— Анатолий, прекрати, — снова сказал Володя, Толя за время монолога переместился ближе.
— Ну вот, уж и пересесть нельзя, — обиделся Анатолий.
— Между прочим, кофе обещали, — в который раз сказала я.
С тем и ехала. Не сообразила сразу, не дура ли, чем потчевать будут. Увидела Володю на улице — поняла. И ничего такого в нём вроде бы состояния его не выдавало, но поняла и спохватилась: тягостно, пить — не хотелось. Как-то охладела, хотя когда-то, на первом курсе…
Надо было развернуться. И вот теперь — тупая безысходность: ну как откажешься от рюмки? А, рюмка красного — ладно, что от неё будет? Бутылку водки на троих в ночь не слабо было вылакать, а наутро на занятия, глаз не смыкая — было такое?
Эх, петрушка, трава зеленая.
— Да что же ты, мешать теперь будешь? Кофе…
— Ну народ, а. Мешать. Я пить, между прочим, хочу.
— Так пей! А то цедишь.
— Кофе я могу получить чашечку? Или нет?
— Сейчас, сейчас…
Анатолий неохотно встал, вышел в коридор — чашки мыть, щелкнуть чайником.
Тет-а-тета — через два стола — я и угадывала возможность, и побаивалась. Любопытно было.
— Как же ты, тонкая такая…
— Я выносливая.
Опять улыбалась злыми тонкими губами, подзуживала, насмехалась. Смешные люди. Цари природы. Как поверну, так и будет. По-моему.
Тяжелый недостаток: всегда хватало терпения. Другие сдохнут в беге, иссякнут — мне всегда достанет дыхания, да не в обрез, а ещё на один виток, и так во всём.
На даче оборудовала цветник — с растениями и землей возиться охота с детства не посещала, а камни выложить вкруг — занятие поинтереснее. И пёрла издали те камни полную пазуху, крупные, оттягивали футболку, так и походку беременных, вразвалочку, поняла — удобнее это, с грузом, вперевалку ходить. Помогал сосед, мальчишка, изнывал, выдыхался, и, когда к участку подходили, у калитки ношу сбрасывал, чтобы обратно хоть минуткой дольше — налегке. Я уносила камни вглубь участка, к самому домику, лишний, в принципе, путь делала — цветник по замыслу не так далеко от забора отстоял, но оттягивала, замедляла момент освобождения, проверяла себя — брошу сейчас — или хватит терпения?
— Ты испорчена Москвой, — сказал и прищурился.
Ой, ну вот не надо. Не надо совсем уж дешёвых ходов. Обидь, задень — и, можешь считать, победитель.
— Почему же?
— А вам хоть плюй в глаза, всё божья роса. Понимаешь? Ты ведь подлинная, я же чувствую в тебе. Особенно если смотришь вот так, как сейчас — не прямо… Думаешь, почему звоню? Как раз потому. Но фанаберии много на себя нацепила, ты — у тебя и походка, как у офисного клерка.
— Клеркини.
Анатолий ввалился с кофе. Встал на пороге.
— Ребят, предупреждать надо. Если что, только скажите, я и уйти могу.
— А мы что тут, по-твоему, целуемся, что ли?
Говорили всё так же, через столы. Официальная дистанция публичных оппонентов, кажется, в учебнике по психологии так расстояние именуется.
— Целуйтесь на здоровье, если хотите. Я и уйти могу. — упрямо повторил Толя, нижняя губа чуть подрагивает. Мальчишка.
— Оставайся.
Да я бы и рада была сдернуть с лица улыбку — почему в офисе, когда надо, её так трудно бывает нацепить? — но в облаке смешного и чуткого внимания впервые за долгое время было хорошо, хотя и не совсем комфортно. Неужели так уж подломил меня муженёк? Вот улыбаюсь, а парни, как нарочно, воспринимают на свой счет.
— А что, будем целоваться? — вроде бы в шутку спросил Володя, с наигранной веселостью в голосе.
Опять!
— Нет.
— Зря.
Он не смог скрыть досады.
— Почему?
Надо бы мне прикусить язычок.
— Ну, целоваться знаешь, как полезно, я статью об этом читал.
Володя уже вполне владел собой.
— В следующей жизни, может быть…
На-верна! В сле-ду-щей жизни,
Когда я стану кош-кай,
Лай-ла, ла, ла!
Толя исполнил популярную песенку.
— Сахару в кофе?
Грамотный. «Сахару» — не «сахар», даже не «сахара».
Женское — я уже говорила: присутствующие мужчины воспринимаются одним существом. Вроде змея Горыныча, разделенного по персоналиям. И кто-то конкретный может и вовсе не привлекать особенного женского внимания, но само присутствие мужского, мужское как категория — обостряет, упрощает, стилизует женщину. Другими словами, делает её красивой. Или наоборот, истерически кокетливой. Как меня, лишенную так долго всего живительного, что должно исходить от мужчин. Проявляет, словом. Без зрителей ведь женщина — никакая.
