Дмитрий Вересов - Третья тетрадь
– Здравствуй… те… – и уже совсем через силу, натужно, отчужденно: – Федор Михайлович. – А потом быстро, чтобы не оставить отступного, чтобы все сразу, чтобы не вдохнуть еще раз анчарного дыхания: – Я думала, ты не приедешь… потому что написала тебе письмо.
– Какое письмо?
– Чтобы ты не приезжал.
– Отчего?
– Оттого, что поздно.
И теперь бы только повернуться и уйти, навсегда уйти, раствориться в Париже ли, в деревне, но настоящий ужас только начинался.
Глава 29
Скотопригоньевск
Автобус прорывался через новостройки, которые для Данилы вообще не существовали, – это был не его город, а какой-то другой мир, со своими законами и традициями, не освященными стариной и потому для него мертвыми. Но сегодня он ощущал даже определенное наслаждение: мертвый человек среди мертвого города – хорошо и правильно. А то, что он чувствовал и сознавал себя мертвым, теперь уже было несомненно. Весь минувший месяц в Руссе, где на каждом углу мерещились достоевские персонажи и где не было для него работы, так или иначе связывающей с сегодняшним днем, окончательно утопили Даха в прошлом. Порой, проходя, например, задворками Дмитриевской улицы[179], где ничего не изменилось за сто с лишним лет, он боялся, что сошел с ума, – и спасался водкой или планом в маленькой гостинице на набережной.
Но ничего ему не открывалось, словно неведомое последнее виденье Аполлинарии убило все, словно в нем выплеснулась некая квинтэссенция, собравшая все возможное и ни на что уже не оставившая сил и способностей никому.
За месяц дела в Питере, как Дах и рассчитывал и как не раз уже бывало ранее, обернулись к лучшему. Его возвращение оказалось как нельзя более своевременным. Глядя из окна автобуса на приближающиеся знакомые питерские места, он еще весь был во власти последней прогулки по Скотопригоньевску[180]. И в этот раз, как всегда, у канавы с лопухами, которых по случаю конца апреля еще не было, стояла экскурсия, и миловидная сотрудница заученно повторяла историю о том, как на этом самом месте изнасиловали бедную дурочку. Помянули и про определенную инфернальность согрешившего, и про особенное внимание автора к этой теме, и вообще, нынешняя девушка-экскурсовод говорила довольно смело.
Данила, сам не понимая зачем, прошел экскурсию до конца и, когда все разошлись у Илюшечкина камня[181], оказавшегося каким-то памятником неолита, остановил хорошенькую экскурсоводшу:
– Можно задать вам несколько вопросов?
– Разумеется! – Девушка даже обрадовалась, потому что вся группа тут же разбежалась, проявив по обыкновению весьма мало интереса к чужим и к тому же вымышленным страданиям.
– Я из Петербурга и очень хотел бы уточнить кое-что. Может быть, пойдем выпьем кофе в трактирчик?
И поскольку в Руссе все находится в пределах пяти – десяти минут, а еще больше от того, что редкий экскурсант делает подобные предложения, девушка немедленно согласилась.
Кофе в трактире не оказалось, зато там нашлись морс и свежая крольчатина в сметане. Они сели, и девушка торжественно приготовилась ответить на все вопросы. Она даже не решалась притронуться к жаркому, напряженно следя за собеседником.
– Вы ешьте, ешьте, – улыбнулся Данила, мягко лучась черными глазами. – Я, знаете ли, занимаюсь, собственно, не Достоевским, а третьестепенными писателями середины того века. Вы не могли бы сказать мне о связях Федора Михайловича и Дружинина?
Девушка задумчиво прожевала кусочек и провинциально покраснела всем лицом.
– Ну… Я вам могу только про «Полиньку Сакс». У меня даже статья напечатана об этом в нашем местном альманахе.
– Про Полиньку? – Данила даже хлопнул себя по лбу. А ведь он даже не подумал, что героиню Дружинина зовут точно так же. – Дада, именно про Полиньку!
– Так вот, она была напечатана вместе с повестью Достоевского и оказала на последнего большое влияние, – по-ученически заспешила экскурсоводша. – В ней настолько ясно и отчетливо прослеживаются магистральные темы страдания и мести, а особенно озлобленной души главного героя. Но это все не важно, – вдруг прервала она сама себя и наклонилась к Даху с широко распахнутыми полудетскими глазами: – Это для статьи, а для себя я такое открыла! Представляете, это же повесть о страсти, о той физической женской страсти, на которую русская литература до тех пор плевала. Главными были, так сказать, высшие духовные ценности, понимаете, а всякие там страсти отданы лирике. И считается, что только Тургенев, а уж если говорить честно, то именно Федор Михайлович сорвал покровы. А тут, за столько лет до Достоевского – страстная героиня, воспитывавшаяся, между прочим, в закрытом пансионе, трагический финал, письма… Впрочем, что я вам рассказываю, вы это и сами знаете, раз Дружининым занимаетесь. Но конец-то, конец какой! «То было последнее письмо, которое писала она и перечитывала. Что было в нем написано, знали только Бог, да Сакс, да Полинька». Ведь здесь только одну фамилию заменить – и будет вам история со всеми этими пропавшими письмами…
– Аполлинарии Сусловой, – спокойно закончил Данила, скрыв дрожь, пробежавшую по пальцам.
– А-а! – Девушка захлопала в ладоши на весь трактир, отчего с увядших подснежников на столике упало несколько лепестков. – Значит, я права, права! Я напишу большую статью, в сборник!
– Но послушайте, повесть вышла гораздо раньше… Обратная связь не работает…
– Еще как может работать! Достоевский ее явно читал – с чего бы это он тогда стал звать Аполлинарию, которая никакая не Полина, Полиной?! И почему, с его-то воззрениями, не осуждал все это чернокнижие, когда…
– Стоп! – Дах схватил тоненькое запястье с дешевым браслетом. Старик с собаками на мгновение вновь оскалился прямо ему в глаза гнилью своих зубов. – Какое такое чернокнижие?
– Дружининым занимаетесь, а не зна-аете, – победно протянула девушка, чувствуя себя в ударе. Она залпом выпила весь морс, отчего губы ее стали ярко-красными.
«Еще одно проклятое местечко, – пронеслось в голове у Данилы. – Впрочем, что удивляться – здесь все пропитано страстями и совпадениями, а городок-то всего с пятачок, плотность безумия, соответственно, колоссальная».
– Это он придумал, иносказание такое. Придумал и всех вовлек, Некрасова, Тургенева, Толстого молодого. Сначала стишки пописывали непристойные, а потом еще хлеще.
– Что хлеще?
– Ну не знаю… – Девушка залилась румянцем. – Нам же всего тоже не говорили, закрытая информация, говорят, только в Тарту на спецсеминаре этим занимались… – залепетала она, оправдываясь. – Я и сама хотела бы, но, увы. Спасибо вам, мне пора, в пять экскурсия из Новгорода. – Она торопливо сунула в рот еще кусок крольчатины и выскочила из трактира на площадь.
Всю дорогу до Питера Дах пытался сопоставить факты, присоединив к ним и загадочного старика, но ничего не получалось. Зияли провалы и петляли неувязки. Он позвонил Нине Ивановне и попросил срочно найти все петербургские адреса писателя А. В. Дружинина.
Автобус мчался Мясным бором[182], где жирный лес явственно говорил о том, что растет на костях и крови, и Данила закрыл глаза.
Он не сомневался, что все произошло именно «по-писаному», но остатки человеческого в нем все-таки продолжали надеяться. Совпадений буквальных не бывает, все они повторяются только в чем-то одном внутренне решающем, а остальное может варьироваться до бесконечности. Почему бы и сейчас не случиться такому, что все измены у Аполлинарии еще впереди, что не ему суждено стать тем первым, с кого они начнутся? Но Дах знал, что желать такого – малодушие, которое только вредит делу.
Теперь терять ему нечего, кроме пропавших писем. Последний разговор в трактире окончательно, можно сказать мистически, убедил его в том, что письма есть, не могут не быть, что они не могли попасться на глаза ревнивой Нюте Сниткиной[183], что дело здесь в чем-то ином, быть может, в той самой инфернальности… И он вырвет у Аполлинарии эту тайну, заплатив за это своей любовью, он имеет теперь полное право.
Мобильник заиграл марш Радецкого – звонила Нина Ивановна. Уникальный человек. Вряд ли она шарилась по Интернету – там таких сведений днем с огнем не найдешь, да она и вообще относилась к технике с предубеждением. Обычно она по старинке просто звонила знакомым в БАН, в Институт истории материальной культуры, а то и в Эрмитаж.
– Данечка, в указанное время интересующий вас человек жил в Седьмой линии, в доме Капгера… – Хм, Седьмая уж никак не выходит к Смоленскому кладбищу, хоть убейся. – Потом, с пятьдесят шестого, в доме Водова, ныне дом шестнадцать, в Хлебном переулке. – Тоже нашел место, поближе к Федору, хотя того еще и не было в Петербурге. – Есть сведения, что квартира там была роскошная…
– И все?
– Все, Данечка. Оттуда его и вынесли.
