Николай Крыщук - В Петербурге летом жить можно…
Когда же началась эта затянувшаяся склока? – вяло думает он. Вернее, с чего? Быть может, все дело в юношеской еще контузии, в той неприродной травме, которая требовала равенства, не расставаясь при этом с высасывающим чувством собственной исключительности? А равноправных отношений не бывает.
Жена – не ровня, потому что – жена (часть правды), потому что не может он вложить в нее свою предсмертную, преследующую его чуть ли не с младенчества проницательность и лесную интуицию. Какие могут быть разборки?
Сын зависим не только по крови, но еще больше – зависимостью жестов, интонаций, предпочтений, которые впитал в себя и которые считает своими. Какая-нибудь молчаливо взлетевшая бровь, книга, которую он безошибочно достает из без алфавитного завала на полу, рассеянное равнодушие к вещам или привычка азартно и наступательно переспрашивать: «Кто? Я? С девушкой? У “Баррикады”? В восемь тридцать? Да!»
Им воспринято характерное отца как идеальное и введено в собственную природу. Природа же самого отца ему уже не только ни к чему – она мешает. Иногда в порыве изжитой любви он вдруг наталкивается на стеклянную стену и смотрит сквозь нее недоуменно: как? ты еще тут?
Господи, там ведь уже что-то свое проклевывается и стремится к самосознанию. Присутствие же отца только напоминает ежесекундно, что ты не весь из себя сделан… Замри, старик! Умри, старик!
Нервное время.
Так думает он истово, обидчиво, с полусумасшедшей последовательностью сводя концы с концами и завязывая их в необходимые узелки.
Он выходит из своей натопленной берлоги в полутемный коридор и, будучи незамеченным, видит маму. Брови ее заросшими крылечками напускают тень на глаза. Она смотрит в скрытый от него угол и то ли укоряет, то ли уговаривает кого-то, то и дело посылая вперед руки с непослушными пальцами. «Откуда там ребенок? – думает он. – Или это мышь?»
– Почем у ты не звонишь? – спрашивает мама, стоя одна в коридоре. – Ты же обещал перезвонить…
Телефон! Там в углу стоит телефон!
Слезы покрывают его глаза линзами. Картинка искривляется вместе с перевернутой мамой. В комнате жены вдруг звонит придурковатый будильник. Он с удивлением понимает, что еще жив.
Глубокоуважаемая чернильница
Вот и все, вот и обвал, ну и ладно!
Никто не стережет у подворотни, не дышит в трубку. В глаза не заглядывают, понимая, что опасность смертельна. Жизнь отпустила поводок, и я не обязан.
Иногда еще мне снится, и я плачу. Бывает даже, что задумаюсь среди разговора. Но неудачи уже не греют.
Самое страшное, что все в жизни сбывается. Жизнь выметена до блеска, глазу не за что зацепиться. Любовь равнодушна и гостеприимна, как салон. Попробуй ее упрекнуть.
Глубокоуважаемая чернильница! В Вас все мое непроливающееся детство. Я не могу Вас не любить.
Дар Божий, что мне с Тобой делать?
Бывает, что печаль моя светла, но разве это кого-нибудь интересует?
Я разгоняю по утрам внимательных и хихикающих чудовищ, у которых не допросишься справедливости. Глаза у меня пустые, как при взгляде на океан. Душа переполнена черт знает чем. И мне уже никто не объяснит, чем отличается одно от другого. Могу бесплатно преподавать философию.
Наступите, пожалуйста, мне на ногу. Я ведь когда-то вам наступил.
Из дневника
Приснился сон под влиянием, скорее всего, прочитанного накануне романа. Будто лежанку готовят для меня. На манер пляжных лежаков. Я прошу кого-то, кто отвечает за комфортность моих похорон, положить под голову чурочку с лоскутком из искусственного меха. Иначе неудобно лежать. Ругаюсь. Меха им паршивого жалко. Не могут хотя бы в смерть не вносить этот мелочный торг.
При этом никто не собирается меня убивать. Никакой там плахи, виселицы или чаши с ядом. Сейчас положат на лежак с придуманной мною чурочкой и похоронят.
Из дневника
Прочитал в какой-то газете, что всякий человек оставляет за собой электромагнитный след (что-то в этом роде). Если след держится всего четыре-пять секунд, значит, жизнь исчерпана, смерть сторожит уже буквально за углом. Бывает, что он сохраняется неделями. У гениально одаренных – по несколько месяцев. Вот только вопрос: а если гения подстерегает смерть, тогда как?
Этот след наполнен информацией о нас и наших недугах. Ее можно собрать и использовать для излечения. Хоть тебе язвы, хоть радикулита. Про душевные недомогания, правда, ничего не сказано.
Главное же – это электромагнитное поле и есть, по мнению автора, форма нашего бессмертия.
Излечиваться не собираюсь, а вот обещание бессмертия в который раз зацепило.
Бедный, думаю я про себя, бедный. А все равно хочу, вожделею, готов отдать все свои религиозные устремления за этот атеистический обман. Не нужно ни рук, ни глаз, ни дыхания – лишь бы… А что, собственно? Чувствовать? Мыслить? Быть?
Быть, наверное. Это, оказывается, дороже жизни. Может быть, вот и вся тайна нашей жажды бессмертия.
Жертва ладьи
Иногда приходит в голову такая детская мысль: неужели Бог когда-нибудь сам на себе все перепробовал? Иначе откуда он узнал, что нужно именно так, что необходимо именно это?
Мысль, да, детская. Потому что мало-мальски соответствующий Создателю земной адекват называется гений (да и адекват, конечно, слишком сильно сказано, скорее – особо приближенный), но даже гению вопросы задавать нелепо. Нелепо обижаться и строить догадки. Он, как и все им созданное, данность. Опровержению не подлежит, разве только оценке, да и та скорее всего является способом выяснения отношений не с ним, а с самим собой.
На дне рождения моего друга один гость, количество темперамента и амбиций в котором заглушило чувство самосохранения, напросился играть в шахматы с Михаилом Талем. Охотник сыграть партию с гроссмейстером всегда найдется. Впрочем, тут расчет, возможно, был на то, что Таль уже не один раз поднял бокал в честь юбиляра.
Через минуты две разгоряченный гость воскликнул, обращаясь к засыпающему за доской экс-чемпиону мира:
– Миша, я понимаю, вы гений, но нельзя же так унижать подставками! Зачем вы мне отдали подряд две ладьи?
– Не обижайтесь, дорогой, – ответил Таль, – но вам через три хода мат.
Мораль у этой истории простая: не надо стремиться обыграть гроссмейстера. Он играет в другую игру. Поражение, принятое от него, не имеет отношения ни к славе, ни к самолюбию, ни к таланту, ни к уму.
Лучше бы вообще не садиться с гроссмейстером за одну доску. Но поскольку гений в моем разговоре только так, пример, а речь идет все же о субстанции неизмеримо более высокого порядка, то совет этот бессмыслен. В нашем с вами случае уклониться нет никакой возможности. Выиграть нельзя, но играть-то необходимо.
И вот тут выясняется, что условием некоторых, промежуточных, конечно, удач являются потери. Именно они помогают нам хотя бы в какой-то степени приблизиться к пониманию Замысла.
На не оббитом и не присыпанном петербургском гололеде упал и сломал руку. Враз понял, что дворники – одна из важнейших и гуманнейших на свете профессий. Исполнители по разным причинам работают так себе, однако это уже наши заботы. Дворников же придумал Бог.
Хирургов тоже он придумал. Они мне сразу сказали, что очень похоже на перелом, но необходим рентген.
К Вильгельму Конраду Рентгену я испытал отдельное нежное чувство. Пусть он даже был неважный семьянин и азартный игрок (с чего я это, собственно, взял?) – плохо знакомое с его биографией человечество все ему заранее прощает. Его открытиям в кратком энциклопедическом словаре посвящено двадцать пять статей! Неплохая эпитафия.
Рентген показал, что у меня перелом.
Насколько ближе без всякой духовной тренировки оказались для меня близкие! Причудливые требования быта, как выяснилось, столь разнообразны, что без помощи близких в моем состоянии с ними справиться совершенно невозможно. Христианская любовь очень здесь пригодилась. Я кое-что понял.
Еще я понял, что человеку необходимо иметь две руки. Не надо трех, не надо. Но и одной мало. Вот тогда-то мне и пришла в голову та догадка, с которой я начал: неужели Бог сначала сам все перепробовал? Но тогда для того, чтобы создать мир, ему сначала надо было его лишиться!
Неплохая мысль. Хотя, как и все мысли в этом направлении, абсолютно непродуктивная.
Моя работа – писать слова. Однако доказательств в подтверждение необходимости именно этой работы все меньше и меньше. Но так уж я устроен или, вернее, так уж у меня устроилось.
Больше всех бытовых неурядиц я переживал невозможность сесть за машинку. В мозгу как будто муравьи поселились – он шевелился, чесался, требовал реализовать свои галлюцинации. Но рука не шевелилась. С ней и спать-то было неловко, не то что грезить наяву.
И вдруг (этого детективного поворота я не мог предугадать) мозг перестал беспокоиться. Он смирился, подлец! Нет так нет, говорил он, нет так нет. И засыпал.
