Дина Рубина - Озябшие странники
— Должна ли я пригласить на беседу генерального ди…
— О, нет! — воскликнул он с неприличной поспешностью. — Я бы попросил вас…
К дому доктора Тихо можно было подойти по-разному — со стороны улицы Рава Кука через тихий тупик с рядом молоденьких олив, растущих в каменных кадках, мимо здания, где, собственно, и жил по соседству с доктором умница Кук, пройти в железные распахнутые ворота и, обогнув торец дома с окном библиотеки, очутиться на террасе. Появиться на сцене из-за боковой кулисы.
А можно пройти задворками Яффо, через мусорный узкий проулочек, из которого сразу попадаешь в маленький парк, и тогда весь дом с террасой открываются вам, как из партера, а сходство со сценой дополняют ведущие на террасу каменные ступени.
Я поднялась по ним и оказалась за спиною Якова Моисеевича, который уже заказал два апельсиновых сока и, ожидая меня, листал «Гаарец». Его кожаная кепка лежала на соседнем стуле и ветер свободно ошкуривал и полировал небольшую опрятную лысину в довольно густой еще седине, этим неуловимо работая на образ мастерового.
— Ваш красный плащ, — проговорил Яков Моисеевич, складывая газету, — ваш мятежный красный плащ напоминает мне времена харбинской молодости… В таком плаще щеголяла когда-то одна юная особа, к которой все мы были неравнодушны… Она рисовала, пела, сочиняла стихи… Я не решился без вас заказывать штрудл Анны.
— Так закажите сейчас же, — сказала я. — Только на сей раз позвольте мне заплатить.
— Боже упаси! — спокойно возразил он.
После вчерашнего дождя черные космы плакучих сосен свисали еще безнадежней. Солнце уже покидало сад, взбегая по тусклому серебру стволов все выше, к макушкам деревьев…
С каждой минутой между стволами уплотнялся пепел сумерек, и скоро должны были затеплиться фонари в парке и на террасе.
— Что, Яков Моисеевич, не понравились мы ЦЕНТРУ? — спросила я напрямик.
Он помолчал, внимательно распределяя вилочкой облако взбитых сливок по коричневой корочке штруделя.
— Видите ли, откровенно, — мягко начал он, — все, что вы говорили по поводу устарелости «Бюллетеня», звучит и справедливо, и убедительно. Да, скорее всего, самым разумным было бы перейти на современный метод его издания… Но… понимаете, во всем этом новом процессе ни я, ни Морис как ни пытались, абсолютно не в состоянии представить Алика.
— Чего?!
— Понимаете, все перемены ни в коем случае не должны задеть Алика.
— А кто это? — спросила я, несколько оторопевшая от китайских новостей.
— Ну… как же! Вам его представили…
Я вспомнила бабское бледное лицо, стриженую макушку школьника, мягкие ручки, суетливым и тоже каким-то женским движением натягивающие на живот вязаный жилет…
Мне захотелось плюнуть и уйти.
— А при чем тут Алик? — грубо спросила я.
— Так он — метранпаж. Собственно, Алик и клеит «Бюллетень». Это — прямая его обязанность.
— Алика — на пенсию. С почетом, — с вкрадчивой злостью проговорила я.
— Он и так получает пенсию, — сдержанно и грустно заметил Яков Моисеевич. — По инвалидности.
Мы оба замолчали. Убейте меня, я не понимала — что хотят от нас с Витей эти чокнутые старики, именующие себя ЦЕНТРОМ. И уже догадывалась — чем завершится очередной наш мираж в пустыне. Стоило поберечь время, раскланяться и заняться своими делами, тем более что на этот вечер я наметила решение двух застарелых проблем.
Неподалеку, у дверей дома, перекинув ногу на ногу, сидел охранник, пианист из Свердловска Миша Кернер. У него, как обычно, был отсутствующий вид…
Миша обладал редкостным туше, которое невозможно выработать, а нужно с ним родиться. Коньком его был Шопен. Несколько раз он выступал здесь же, по пятницам. Однажды исполнял все 24 прелюдии Шопена. Я была на концерте и, помнится, глядя на черный Мишин фрак и вдохновенные руки, ласкающие клавиатуру, никак не могла избавиться от мысли — где в данный момент он оставил куртку охранника и пистолет, который по закону нигде нельзя оставлять, и не высчитают ли у него из жалованья часы концерта…
Рядом с Мишей стоял замызганный хиппи — в грязной майке и продуваемых джинсах — и, покачиваясь, бормотал что-то по-английски, пытаясь рассказать Мише свою жизнь. У Миши самого была вполне цветистая судьба, он не хотел задушевных бесед на иностранном языке. Он отворачивался от накуренного марихуаной хиппи и тоскливо говорил по-русски:
— Чувак, иди себе, а? Чувак, смотри, ты замерз совсем… Чувак, холодно, летом поговорим…
— А вы и между собой говорили по-русски? — вдруг спросила я.
— Когда?
— Ну вот, в детстве, в Харбине…
Он оживился.
— Да по-каковски же еще? Деточка, Харбин был русским, культурным городом! У нас в еврейской школе преподавание велось на русском языке по программе русской гимназии. Мы даже ставили спектакли — «Маскарад», например, пьесы Островского, «Бориса Годунова»… В «Годунове» Самозванца играл Мотька Гершензон. Помните, то место: «Ты заменишь мне царскую корону!»… я был суфлером и подсказал Мотьке — «корову»… «Ты заменишь мне царскую корову!» Родители Мотьки, понимаете, держали молочную ферму… — Яков Моисеевич захихикал со свежим, даже изумленным удовольствием, будто подшутил над Мотькой не шестьдесят лет, а минут двадцать назад. — Да… Мы изучали русскую литературу как следует. Учителями-то все были белые офицеры, их там после революции накопилось — пруд пруди… Русских в Харбине около ста тысяч насчитывалось. А еврейская община — тысяч двадцать пять. И учтите, там же размещалась главная контора КВЖД.
Кстати, знаете, как расшифровывали это название в то время? «Китайцы возят жидов даром»… Да, КВЖД… шла от границы России до станции «Манчжурия», до Владивостока, пересекала реку Сунгари… Вы знаете что-либо об этих краях?
— Не помню, что-то читала…
— Ну! Река Сунгари… могучая, полноводная — несколько километров в ширину. А рыбы сколько! Впадает в Амур… Изгибается дугой, вот так… — он показал вилкой на красной скатерти. — Главный приток — Нони… Так вот, КВЖД пересекала Сунгари. На пересечении возник Харбин. Выгодное географическое положение… Прекраснейший город Китая возник из маленькой рыбацкой деревушки… А для европейцев Китай был рынком, и железная дорога играла в этом решающую роль. Русские добыли концессию на строительство железной дороги, и в 1898 году строительство началось… Выглядело это так — по обе стороны от полотна шла полоса отчуждения — по 15 километров. Русские получили экстерриториальные права. Понимаете? Свой суд, свое управление, охрана русская — русская автономия… На правом берегу Сунгари был район, Пристань назывался. Дальше, наверху — Новый город. Там в основном и жили русские… Магазины принадлежали евреям и грекам. Извозчики кричали: «Гривенник в Палестину!» — из-за того, что там много евреев жило… У нас говорили «Харбин-папа, Одесса-мама…»
Миша заметил меня, помахал рукой. Я улыбнулась в ответ. Надо бы подойти, поговорить, спросить о ближайших его концертах.
— Очень интересно… — вежливо проговорила я. — Послушайте, Яков Моисеевич… Знаете, как сегодня делают газету? Витя отлично верстает полосы в программе «Кварк», посылает мне по модему на вычитку, я вношу правки, отсылаю ему назад, и все это хозяйство отправляется в современную типографию, где печатается с бумажных плат… Черт возьми, мы удешевим вам издание! Мы сохраним вам ваши китайские драхмы!
Но, к сожалению, для издания «Бюллетеня» цивилизованным образом Алик абсолютно не нужен. Он нам — как чирий на глазу. Ну, хотите, мы внесем его имя в корект «Бюллетеня»? Он будет числиться в редколлегии.
— Алик должен не числиться, а работать, — сказал старик.
— Конкретно: что именно он будет делать?
— Не знаю. Алик должен работать, — тихо и твердо повторил он.
Мы замолчали вновь: я обозленно-растерянно, он смиренно-грустно.
Что мешало мне уйти, ведь в одно мгновение я вдруг поняла, что китайцы, во-первых, и сами не знают, что им делать со своим странным наследием, во-вторых, до дрожи боятся любого вторжения в их маленькую затхлую норку. Но я все сидела, рассеянно подбирая вилочкой с тарелки липкие крошки штрудла.
— Знаете что, — сказал Яков Моисеевич, — надо заказать булочки с маслом, они очень вкусно готовят здесь чесночное масло… Эти булочки почему-то напоминают мне шао-бин, лепешки моего детства, такие, посыпанные травкой, не помню названия, с соленой начинкой… Их продавали с лотков на вокзале. Мы тогда жили в Мукдене, и родители посылали меня к вокзальным лоткам за лепешками шао-бин… Мне было лет семь… И я страшно любил поезда. Бывало, стою по часу, глазею на вагоны. Классы различались по полосам, наведенным под окнами. Первый класс — белая полоса, второй — голубая, третий класс, жесткий вагон — красная полоса… Американское производство…
