Жорж Перек - Исчезание
Принципиально здесь то, что подобное письмо не возводится и не приводит ни к каким внешним «началам». Напротив, оно разворачивается как свидетельство об отрыве от «начал», о невозможности куда бы то ни было «вернуться». Письмо, на авторитетности которого строилась литература классической эпохи (по меньшей мере — столетие господства европейского романа), было определено своей отнесенностью к смысловым истокам, основам мира, в немалой степени — к евангельскому «В начале было Слово». Отсюда приравнивание словесности к истории: для сознания этой эпохи история — это все то, что написано (записано). Исчерпание данной культурной парадигмы — конец монополии письма и книги в культуре — анализировал в середине XX века, среди других, Морис Бланшо, развивая свой проект «конца литературы», то есть понимание литературы как свидетельства о ее собственном конце и об исчерпании того образа мира и человека, каким была обоснована сама классическая литература и который она, в свою очередь, распространяла, укореняла и поддерживала. Истолковывая парадигмальное значение и метафизику Книги, Бланшо, в частности, отмечал: «Время книги, заданное отношениями начала и конца (былого и предстоящего), отсчитывается от существующего. Пространство книги, заданное разворачиванием из единого центра, воспринимается тем самым как поиск истока. Всюду, где есть система отношений, которая предписывает; где есть память, которая передается; где письмо уподобляется следу, который взывает к прочтению при свете смысла (отсылая к истоку, знаком которого и оставлен след) и где сам зазор входит в общий строй, вопреки всему этот строй утверждая, — существует книга, закон книги»[39].
Но в той современности, где пишет и сознает себя Бланшо, книга в подобной смысловой полноте отсутствует: великий крах «Книги» Малларме — тому впечатляющее свидетельство. Больше того, книга неосуществима, как, строго говоря, невозможен и прежний «автор», прежний «язык» и т. д. И эти невозможности — значимый факт и действующий фактор всей смыслопорождающей работы сознания, нового самоопределения пишущего. «Неосуществимость книги никогда не единовременна с самой книгой. И не потому, что она ведет отсчет от иного времени, а потому, что с ней приходит та неодновременность, которой обязано и само неосуществимое. Неосуществимость книги — всегда в разрыве, всегда вне связи существующего с самим собой, так что она в ее фрагментарном многообразии никогда не может быть ухвачена единственным читателем в настоящем времени чтения, кроме как на его границе, где сущее разорвано, разуверено <…> Это письмо никогда больше не будет письмом человека, иначе говоря — письмом Бога: самое большее — письмом другого, письмом смерти»[40].
Таково письмо Перека: «…кропотливые попытки хоть что-то удержать, продлить жизнь хоть чему-то, вырвать несколько бесценных крох у разверзающейся пустоты, оставить на чем-нибудь след, отпечаток, отметину или несколько знаков»[41]. Как будто бы личная поэтика Перека на деле ставит куда более общий вопрос о новой этике литературы. «История» у него — будь то его персональная, «малая», будь то неотрывная от нее общая, «большая» — не отсылает к истокам и не связывает с истоками. Она только и может существовать в форме свидетельства о травме необратимого и неизгладимого разрыва с прошедшим, другим, отделенным смертью. Роль «другого» здесь именно в том, что лишь через неупразднимый зазор между ним и собой, «след» как границу, можно осознать себя и рассказать о себе: «Память другого помогает мне метафорически представить или насытить метафорами мою собственную»[42]. Готовность к подобному свидетельству, «работе траура» — единственное указание на субъективность свидетельствующего, того, кто осознает и берет на себя задачу видеть и читать следы несуществующего, делая его тем, что таким образом остается, все-таки продолжается. Свидетель создает и удерживает себя в этом акте, к которому его никто не в силах принудить, как никто не может и назначить его на данную роль: по известной формуле Пауля Целана, «никто свидетелю не свидетель»[43].
Неспособность Перека смириться со смертью матери — именно и прежде всего в том, что ее смерть недоступна речи, недоступна привычному смыслу, осмысленному и устойчивому отношению к ушедшему как к живому: это бесследное исчезновение. Не существует ее могилы, имени на надгробье, нет следа — и воспоминания ни к чему не привязаны, это, в точном смысле старого выражения, «неприкаянная» память. Но, кажется, только так теперь и можно свидетельствовать, только это и придает смысл акту свидетельствующего сегодня. Такой свидетель не ищет внешних обоснований и готовых опор своему поступку. Он ищет хотя бы какой-то возможности сказать, равновеликой его невозможности пользоваться готовыми словами, ищет «слово другого языка, который рождается, когда слово уже не в начале, когда оно устраняется от начала, с тем, чтобы — попросту — быть свидетельством»[44].
Примечания
1
Впоследствии он пройдет еще несколько подобных курсов.
2
Цит. по: Cahiers Georges Perec. 1988. № 2.
3
В переводе на русский язык см.: Французские повести. М., 1972 (Пер. Т. Ивановой).
4
Плотная, словно насмерть сплетенная ткань письма напоминает вязкую, почти навязчивую текстовую «пытливость» Кафки.
5
OULIPO (OUvroir de Llttérature POtentielle) можно перевести дословно как «Цех (или Мастерская) Потенциальной Литературы», а можно попытаться раскрыть французскую аббревиатуру по-русски: Увеличение литературной потенции. Перек числится в рядах УЛИПО и поныне, так как, согласно уставу группы, ее члены не делятся на ныне здравствующих и покойных
6
Выступление Р. Кено на семинаре по квантитативной лингвистике 29 января 1964 г. цит. по: R. Queneau. Batons, chiffres et lettres. Gallimard, 1965. P. 321.
7
Отказ от использования одной или нескольких букв.
8
Текст, который может читаться справа налево и слева направо. Палиндром Перека «9691 edna d'nilu о, тй, асёгё, pseg roeg», датируемый 1969 годом, может по праву считаться рекордным, так как в нем более пяти тысяч букв (см.: La litterature potentielle. Gallimard, 1973).
9
Использование лишь какой-нибудь одной гласной.
10
Так, Пиндар пишет оду без буквы 2, а его учитель, Лассос Гермионский (VI в. до н. э.) — две оды без 2; Нестор из Ларанды (III в.) сочиняет «Илиаду», поэму из 24 песен (по количеству букв в греческом алфавите): в первой песне отсутствует а, во второй — о, в третьей — у, и т. д.; Трифиодор (V в.) использует тот же прием в своей «Одиссее», а Фабиус Планциадес Фульгентиус (VI в.) — в трактате из 23 глав ― «Времена мира и времена людей». Пьер де Рига (XI в.) осуществляет перевод Библии, в котором каждая книга Ветхого Завета предваряется кратким липограмматическим резюме…
11
Перек Ж. Темная лавочка // Иностранная литература. 2003. № 12 (Пер. И. Радченко).
12
Перек Ж. W или воспоминание детства. СПб., 2002 (Пер. В. Кислова).
13
Перек Ж. Кунсткамера. СПб., 2001 (Пер. В. Кислова).
14
Среди «фальсифицированных фальсификаций» Перека стоит отметить и повесть «Зимнее путешествие» // Французская новелла 1970–1978. М., 1999 (Пер. Ю. Стефанова).
15
Perec G. Penser/Classer. 1985. P. 9–12.
16
Idem.
17
Как рассказывают, Ибн Аббу (даже не сам Ибн Аббу, а ибнабуев кузен) знает решение; правда, даже если знает, наверняка не выдаст!
18
Lejeune P. La memoire et l'oblique: Georges Perec autobiographe. Paris: P.O.L., 1991. P. 11 (далее — Lejeune, с указанием страницы). Благодарю автора за любезно предоставленную возможность ознакомиться с этим его трудом, первостепенным для моей темы, но отсутствующим в отечественных библиотеках.
19
Perec G., Bober R. Recits d'Ellis Island. Paris: P.O.L., 1994. P. 55–56.
20
Perec G. W ou le souvenir d'enfance. Paris: Gallimard, 1994. P. 41 (далее — W, с указанием страницы).
21
Цит. по: Burgelin С. Voyages en arriere-pays: iitterature et memoire aujourd'hui // L'Inactuel, 1998, № 1. P. 62.
22
Perec G. Je suis né. Paris: Seuil, 1990. P. 100–101. Ср.: «<…> моя единственная традиция, моя единственная память, мое единственное „место“ — это общее место из учебника по риторике <…>» (цит. по: Magne В. Op. cit. Р. 82).
