Луна над рекой Сицзян (СИ) - Шаогун Хань
Я взглянул на тётю Чжэнь. Ветеран партизанских боёв, она приближалась к своему семидесятилетию, но по-прежнему прямо держала спину, аккуратно собирала волосы, её голос был звонким, а широкое лицо в свете горящего хвороста отливало золотом. Она жила на полную катушку, и уж если сердилась, то кричала во всю мощь своих лёгких. В просторном халате, с пышной грудью, с крупным носом, она во всех отношениях была настолько живой и большой, что ты вмиг оказывался полностью окутан и заражён ею. Она, не советуясь, добавляла мне еды и постоянно спрашивала: «Горько, нет?» Я знал, что это означает: «Солёно или нет?» — в говоре нашей деревни «горькое» и «солёное» не различались.
Когда она взяла палочками два кусочка свинины, её глаза вдруг покраснели, и она рассказала, что эту свинью они взяли ещё при тётушке, которая наблюдала за её ростом и даже помогала нарезать траву для кормления. Бедная тётушка, горькая ей досталась судьба, не успела покушать мяса. Тётя положила мясо в пустую миску рядом со мной и чуть слышно пробормотала: «Сестрица, на, попробуй».
За миской оставалось пустое место, здесь проходила грань непроницаемо-чёрной ночи.
«Сестрица, ну как, солёно ли? Ты попробуй».
Место продолжало пустовать.
Она промокнула глаза уголком халата и произнесла неожиданно севшим голосом: «Твоя тётушка очень скучала, больше всего на свете хотела, чтобы ты приехал… Какая же тяжёлая у неё была судьба. Раньше она была первой красавицей здешних мест. Стоило ей выйти на улицу, как юноши за ней по пятам ходили, глазели. А те, кто свататься пытался, весь порог истоптали».
Я кивал головой, мне казалось, я понял всё, о чём она говорит и даже о чём молчит. Я большими глотками пил маисовую водку и чувствовал, как жар разливается по телу, голова тяжелеет, ноги становятся лёгкими, а движения — не совсем уверенными. Наблюдал, как огненные звёзды, рождаясь в очаге, вихрем взмывают к чёрному потолку и гаснут там одна за другой. И мне казалось, что они исчезают в глубинах мироздания.
Самым ужасным было то, что в этот миг, когда я больше всего нуждался в слезах, мои глаза по-прежнему оставались сухими.
7
Когда я проснулся, было ещё слишком рано.
Вытянув руку, я не смог разглядеть своих пальцев, и, когда прикрывал за собой дверь, тётя Чжэнь ещё сладко спала.
На самом деле не было необходимости идти на ярмарку так рано — ни мясник, ни продавец жареных блинов точно ещё не пришли, — но мне всегда казалось, что следует выходить пораньше, чтобы пройтись по залитой луной горной дороге и первым увидеть солнце.
Осторожно ступая, я вышел на ярмарочную площадь и в темноте будто натолкнулся на что-то, наверное, это был корень или стойка навеса. Вытаращив глаза, я вглядывался, пока наконец не разглядел заходящую луну и вставший чёрным лесом край берега — это, конечно же, была гряда изогнутых крыш городских домов.
Почему-то до сих пор не было видно огней, не было слышно ни крика петуха, ни лая собак, ни скрипа открываемых дверей — неужто ещё глубокая ночь? Часы меня обманули? Я встряхнул их, перевёл дух и продолжил пробираться вперёд. Неожиданно моя нога наступила на что-то мягкое. За короткий миг, понадобившийся мне, чтобы отдёрнуть ногу, я успел почувствовать мясистость плоти какого-то существа и приготовился бежать, испугавшись змеи. Я отпрянул назад, но вторая моя нога тоже наступила на что-то мягкое, и это нечто, очевидно с перепугу, трепыхаясь, вырвалось из-под моей подошвы и стало карабкаться вверх по штанине. Цепкие коготки уже добрались до моего пояса, когда я в спешке стряхнул его с себя, и только тогда оно с писком вернулось во тьму. Я замер от страха, по спине пробежал холодок, ноги стали ватными, не было и речи о том, чтобы двинуться дальше.
Задержав дыхание, я внимательно прислушался и услышал неясный звук, доносившийся волнами с поверхности земли. Посмотрел вниз и увидел клубящиеся чёрные тени. Господи, да это мыши! Столько мышей! Сотни мышей мчатся стройными рядами!
Внезапно я вспомнил, что несколько дней назад в деревню приходили люди с нивелирами на треногах и с суетливой поспешностью производили какие-то замеры позади деревни, потом ещё созвали общее собрание и расспрашивали, не замечал ли кто-нибудь, чтобы курицы взлетали на деревья, вода в колодцах поднималась или другие необыкновенные знамения. Наряду с этим они настойчиво советовали жителям определить единый сигнал тревоги, установить посменное ночное дежурство, а тем, кто проживал в кирпичных домах, временно переселиться в деревянные, после чего все наперебой стали обсуждать землетрясение. Неужели это оно начинается? Иначе с чего бы столько мышей покинули свои норы? Неужто они предчувствуют назревающее под толщей земли бурное сражение?
Лишь много позже я вспомнил, что тётушка предсказывала это землетрясение. Ещё при жизни она частенько жаловалась на головокружение и приговаривала: «Земля двигается, и горы качаются», — конечно же, это был намёк на землетрясение. Теперь её уже не стало. На её похоронах петарды взрывались с громким хлопком, расцветая в небе недолговечными золотыми цветами; казалось, они изрешетили весь белый свет, разнеся повсюду запах гари. Напев соны тяжело поднимался и так же тяжело падал, омывая неосязаемую пустоту вокруг меня, смешиваясь с дрожащими солнечными лучами. Музыкантами были несколько мужчин: один — горбатый, другой — слепой, третий — колченогий; их лица оставались бесстрастными, глаза были направлены то ли на камни под ногами, то ли на травы у дороги; они полностью погрузились в себя и даже не глядели друг на друга. И только услышав призыв ударных, они все как один словно с облегчением облизнули губы, надули щёки и, подняв инструменты, последовали за раскачивающимся впереди гробом, за хлопающим на ветру ритуальным флагом. Втянув головы в плечи, они стали подниматься в гору, оставляя на рапсовом поле вмятины своих следов. Что интересно, под гроб тётушки был подложен толстый слой мышиных трупиков, точно таких же, какие я позже увидел на улице посёлка, — не знаю, данью какой традиции это было.
Землетрясение? Я наконец обнаружил, что мой рот не издавал ни единого звука. Ущипнул себя за руку — может, это сон? Увидел, что все двери в посёлке закрыты наглухо и никто не слышит моих криков. Только у самого дальнего дома горел одинокий фонарь. Не знаю, была ли это школа или, может быть, местная управа. Моё беспокойство достигло предела, я слышал, как усиливается волна писка, видел, как стаи мышей выбегают из дверных щелей, покидают дупла деревьев, выскакивают из переулков и огородов и, слившись в единый поток, покрывающий всю улицу, прыгают и скачут, поднимаясь и опускаясь чёрными волнами. Не было никакой возможности разминуться с ними. Я шёл, и каждый мой шаг приходился на мягкую, скользкую мышь. Казалось, будто я ступаю по раскачивающемуся хлопковому матрасу или по распадающейся гнилой древесине. Как бы я ни прыгал и ни выбирал, куда поставить ногу, я не мог найти устойчивого места. Ещё более странным было то, что мыши под моими ногами не кричали, не нападали в ответ, а лишь изо всех сил выворачивались из-под моих подошв и продолжали свой суматошный забег. В худшем случае они теряли ориентацию, обегали круг по моей спине или плечам, а потом спрыгивали и бросались догонять свою стаю. Плечом к плечу они бесстрашно неслись вперёд, строго придерживаясь одного только им известного плана.
Так я и шёл, разгребая волны мышиной реки, окружённый ими со всех сторон, так что чуть было не потерял сознание от исходившей от них вони. Я бросался то вправо, то влево, то бегом, то шагом, я стучался в каждую дверь, крича: «Землетрясение!» Впереди показались каменные ступени. Здесь мышиная река стала мышиным водопадом: собираясь в шары и цилиндры, мыши скатывались по ступеням вниз, где, мелькая белыми животиками, разбегались врассыпную. Мышиный поток был так силён, что уже опрокинул стоявший впереди навес, снёс дверь и несколько брёвен; поглотив кадки и солому, унёс их прочь. Достигнув узкого переулка, поток сгустился и уплотнился. Часть мышей стали просачиваться в окна домов, часть вскарабкались на крышу и продолжили бег к намеченной цели. Я уже мог разглядеть причал, слабый свет луны, отражающийся в воде, и шёлковые нити белого тумана. Но мышиный поток не собирался останавливаться на берегу или разворачиваться вспять, с лёгким шорохом он безостановочно вливался в реку. Будто кусок цельного полотна, свисающего с края пристани, мыши бросались в воду, а река без малейших усилий принимала их, поднявшиеся волны шумели подобно людной площади. Мыши, бежавшие впереди, уже ушли под воду, а следовавшие за ними всё равно, не останавливаясь, продолжали двигаться вперёд по их спинам. Когда и они тонули, новые ряды продолжали бег по их головам. Те, кому удавалось всплыть, беспорядочно молотили лапками, борясь за свою жизнь, некоторые мыши хватались за хвосты друг друга, соединяясь в связку по пять-шесть зверьков, и дрейфовали на поверхности подобно большой чёрной плётке. Встретив деревянную лодку, мыши, отталкивая друг друга, карабкались вверх; в один миг палуба, мачта, борт, вёсла — всё оказывалось заполнено чёрными мышами, будто на реке вырастал мышиный остров.
