Михаил Елизаров - Красная пленка
— Так это же вредный гриб, ты сам говорил, — сквозь слёзы ответила девочка.
— Для человека он вредный, а для лесных обитателей очень полезный. Вот подумай, а вдруг это был чей-то обед. Представь, приходит белочка, а вместо гриба одни крошки с землей — угощайся, сестричка! Хорошо ли?
— Нет, — улыбнулась девочка, растирая по щекам последние слезки.
— Ты пойми, Машенька, — вдохновенно продолжал старик, — как научимся мы относиться к природе, так и жить станем — либо в добром согласии и здоровье, либо в невзгодах черных. Вынослива природа, терпелива, да и у нее терпение кончается. Ведь каждый день губят ее, прародительницу нашу, и не безграмотные люди, а ученые с академиками. Воспитанность и культура начинается с малых поступков. Сегодня ты мухомор погубишь, а завтра в реку технические отходы спустишь, и потечет мертвая вода на долгие годы…
Совершенно с вами согласен, — вмешался в разговор Иван Максимович, — что культура начинается не с таблицы умножения или там философии какой, а с осознания своего места в природе и умения жить в гармонии с ней. И прививать это нужно с малых лет. Поначалу в такой непринужденной, сказочной манере. А то ведь потом поздно будет, вырастут образованные циники…
Вот, милая, — сказал старик, — слышишь? Лес шелестит, со мной соглашается. Поклонись ему и скажи: «Спасибо за науку, Дедушка Лес!»
Девочка засмеялась и, поклонившись в пояс Ивану Максимовичу, сказала: «Спасибо!» — а старик расплылся в счастливой улыбке.
— Пожалуйста, Машенька, — с поклоном отвечал, подыгрывая спектаклю, Иван Максимович. — А вы, кстати, — он обратился к старику, — по профессии не учитель, случайно?
— Ну, пойдем, Маша, — сказал тот, подхватывая с земли корзинку. — А к царапине твоей мы подорожник приложим…
— Погодите, только ответьте мне, — начал было Иван Максимович. Но старик, взяв внучку за руку, зашагал прочь.
— Да что ж это такое! — в сердцах вскрикнул Иван Максимович и оглянулся, потому что за деревьями послышались новые голоса. Он хотел уже соскочить с тропинки и переждать компанию за деревом, но странное предчувствие заставило его остаться на месте.
— Хорошо у вас… Дремуче! — весело говорил вышагивающий впереди мужчина в брезентовом дождевике. — А у нас, на Полтавщине, одно редкое полесье, а больше степи. Хотя и не скажешь, что совсем голо. Нет, нет, и попадется среди трав то березовый островок, то кленовый. Раздолье для непритязательных робинзонов. Но у вас, как в сказке: чудеса и леший бродит, — он засмеялся и посмотрел на свою миловидную, даже в грубом туристическом наряде, спутницу.
— Да, это правда, волшебно здесь… — она согласилась, и взгляд ее просиял смутившемуся Ивану Максимовичу.
— Который час, не подскажете? — вежливо заявил он о своем присутствии.
— Чудесно, — словно не слыша его, сказала женщина. — Подумать только, малахит в бетонной оправе…
— Который… час? — сипло повторил вопрос Иван Максимович, огорошено наблюдая, как пара проходит мимо него, не удостоив ответом.
— Не пораньтесь о ветку, Сонечка, — вдруг сказал мужчина, зацепившись за руку Ивана Максимовича, ту, в которой он держал гриб, позорно, по-мещански, оттопырив мизинец…
Двое прошли. И неожиданная отгадка прошелестела в голове Ивана Максимовича: «Невидимый!»
«Лесной!» — поправил неслышный голос. Странное ликование растеклось по телу.
«Диво, диво», — зачарованно бормотал Иван Максимович.
«Свободный, свободный!» — понеслись к нему со всех сторон лесные шепоты.
Теперь он бежал не наугад, а точно целый лес вел его. Незаметные ранее тропинки открывались ему. Дятел подсказывал птичьей морзянкой: «Налево, мимо поваленного дуба, потом от овражка направо».
— Спасибо, милые, — отвечал Иван Максимович, летел дальше, и непроходимые кусты расступались перед ним.
Вот ему показалось, что нет больше сил терпеть. Присел у пенька, рядом с занятным выводком опят. Коричневые шляпки грибов срослись, будто двускатная крыша.
«Кто, кто в теремочке живет, кто, кто в невысоком живет?» — беззвучно спросил Иван Максимович.
Тут же высунулась из своих грибных хором маленькая ящерка, сверкнула просяными глазенками и послышался сердитый ее голосок: «Осторожно, дяденька, не насри на мой домик. Враз поломаешь».
«Прости, хозяюшка, не углядел, — отвечал ей Иван Максимович, удивляясь, как легко ему дается сказочный лесной язык, — я на шажок отсяду, домик твой поберегу».
«Лучше говно свое побереги. Тебя с ним в другом месте дожидаются», — сказала ящерка и юркнула под крышу.
Иван Максимович сжал ягодицы, вздохнул озабоченно: «Ой, не донесу, сердечная, по дороге растеряю».
Сдвинулся листик-ставенка и крошечном окошке показалась изумрудная головка: «А чтоб не растерял, вот тебе шишка. Глянь под ноги, враз увидишь», — и снова спряталась.
Посмотрел, и верно — шишка! Иван Максимович подхватил с земли еловую затычку и проворно воткнул в зад. Шишка пришлась ему впору, вошла мягко, а засела прочно. Иван Максимович сразу почувствовал, что теперь дотерпит: «Вот удружила, милая», — поклонился в пояс ящеркиному домику и поспешил дальше.
«Гриб не потеряй, — донеслось ему вслед, — он тебе от лихого глаза и недоброго слова в подарок дан!»
Иван Максимович бежал по лесу, нежа в себе непривычное ощущение духовной заполненности. Точно была в нём с рождения какая-то дыра, сквозь которую утекала вся его сила. Теперь же эта дыра исчезла.
Уловил в опавшей листве шевеление, взглянул и остановился: похожий на опрокинутое корытце жук-олень сучит лапками, тщетно силясь перевернуться, а вокруг него уже снуют лесные муравьи.
«Кыш, рыжие разбойники», — Иван Максимович поднял жука, залюбовался. Красавец, витязь в рогатом шлеме!
«Вовремя же я подоспел», — посадил его на дубовый ствол.
«Жу-у, жу-у!» — поблагодарил жук насекомьим баском, разломил полированную спину на две половинки, выпростал прозрачные крылышки.
«Счастливого пути», — пожелал ему вслед Иван Максимович.
Услышал неподалеку жалобное хлюпанье — родничок. Полиэтиленовым кульком законопатило. Склонился над ним: «Что же за нелюди тут побывали?» — освободил от мусора, и родничок снова бойко залопотал.
Иван Максимович спешил, ведомый лесным зовом. Вдруг понял, что достиг цели. Ступил на полянку и замер в оцепенении. Вся она была покрыта обрубками деревьев, костровые ямы насквозь прогорели удушливым мазутом, и повсюду валялись консервные жестянки. Смерть царила на цветущем когда-то уголке леса.
Неощутимая ранее, сделалась тесной шишка, ожил кишечник, чуя скорое опорожнение, заспазмировал сфинктер, кровь жарко ошпарила голову. Иван Максимович встал прямо над мазутным ожогом, спустил штаны и осторожно извлек шишку.
