Маргарет Этвуд - Постижение
Отпираю окно и вылезаю наружу; и сразу же страх меня отпускает, словно разжалась рука на горле. Мне нужны правила; где можно находиться, где нельзя. Надо будет прислушаться повнимательнее, если я им доверюсь, они сообщат, что мне разрешается. Напрасно я, наверно, не впустила их ночью, будет ли еще такая возможность?
Забранная сеткой площадка с качелями и песочницей для меня под запретом, я это чувствую без прикосновения. Спускаюсь к озеру. Вода спокойная, ровная, по воде разводы пыльцы, из заливов, из-за островов восходит туман, солнце выжигает его на подъеме, солнечный свет горячий и яркий, словно пропущенный сквозь увеличительное стекло. На воде что-то поблескивает, плывущее животное или мертвое бревно; в тихую погоду они выплывают далеко от берега. В воздухе пахнет влажной почвой, совсем по-летнему.
Ступила на мостки, и сразу страх говорит мне «нет», на берег мне можно, а на мостки нельзя. Умываю руки, стоя на плоском камне. Важно все делать по порядку и не думать ни о чем постороннем. Какой жертвы они ждут? Чего хотят?
Потом, удостоверившись, что угадала верно, возвратилась наверх, лезу в дом. В печке еще тлеет огонь, разведенный к завтраку, я подкладываю полено и открываю тягу.
Расстегиваю замок на портфеле, вынимаю рисунки и машинописный текст «Квебекских народных сказок», в городе они всегда смогут достать другой экземпляр, вытаскиваю моих беспомощных принцесс и золотую птицу Феникса, неуклюжую и мертвую, как чучело попугая. Листы сминаю, подкладываю в печку по одному, чтобы не задушить пламя, туда же идут тюбики с красками и кисти, больше они уже не воплощают мое будущее. Надо найти какой-то способ ликвидировать портфель, сжечь его невозможно. Провожу по нему крест-накрест острием большого ножа — все, зачеркнут.
Снимаю с левой руки кольцо и бросаю в огонь, на жертвенник, едва ли оно расплавится, но по крайней мере очистится, выгорит кровь, следующая очередь будет за ним, не мужем. Все, что от человека, подлежит уничтожению — кольца, круги и нахальные бумажные квадраты. Сую руку под матрац, достаю альбомы и блокноты и вырываю листы: красотки, разрисованные головки на телах-силуэтах, солнца и луны, кролики перед архаическими домиками-яйцами, мой мнимый покой, его войны: самолеты, танки и астронавты в скафандрах; должно быть, на другом краю земли мой брат чувствует, как с плеч у него упала тяжесть и свобода оперила ему руки. Даже и материнский завет, волшебную женщину-вместилище и божество с рогами, их тоже надо пресуществить. И дамы на стенах с дынеобразными бюстами и юбками-абажурами, памятники моей деятельности.
И их деятельности тоже. Карту вон со стены, и наскальные изображения, оставленные отцом мне в наследство, и фотоальбом, последовательность маминой жизни, заключенная в снимки. Мои лица скручиваются трубочками, чернеют, поддельные отец и мать превращаются в гладкий пепел. Между мной и ими стоит преграда времени, я струсила, побоялась впустить их в мою эпоху, в мои стены. Теперь придется мне войти к ним.
Когда все бумажное прогорело, я разбиваю стаканы, и тарелки, и ламповое стекло. Затем выдираю по одной странице из каждой книги: из Босуэлла, из «Загадочного происшествия в Стербридже», из Библии, из «Обыкновенных грибов», из «Строительства бревенчатой хижины»; чтобы сжечь их все до последнего слова, понадобилось бы чересчур много времени. Все, что невозможно разбить, — сковороду, эмалированную миску, ложки, вилки — сваливаю на пол. Потом большим кухонным ножом полосую по разу все одеяла, простыни, постели, палатки, и, наконец, мою собственную одежду, и мамину серую кожаную куртку, и папину серую фетровую шляпу, и плащи: эти скорлупы больше не нужны. Я их упраздняю, мне нужно свободное пространство.
Убедившись, что ничего не осталось в целости и огонь в печке дотлевает, я ухожу, захватив с собой одно из порезанных одеял, оно мне понадобится, пока не вырастет мех. Дом у меня за спиной защелкивается на все запоры.
Выпрастываю ноги из туфель и спускаюсь к воде, песок мокрый, холодный, в рябинах после дождя. Сваливаю одеяло на камень, а сама вхожу в озеро и ложусь. Когда вода пропитала меня всю, снимаю одежду, сдираю с тела, точно обои со стены. Мои вещи колышутся рядом в воде, рукава — как надутые воздухом пузыри.
Лежу навзничь на песке, голова покоится на камне, безвредная, как планктон, волосы расплылись по воде, колышутся, текут. Земля вращается и прижимает к себе мое тело, вот так же она притягивает луну; с неба бьет солнце, красный огонь и пульсирующие лучи, сжигая мою ложную оболочку, сухой дождь пронизывает меня и разогревает кровяное яйцо, которое я в себе ношу. Погружаю голову под воду, чтобы промыть глаза.
У берега — гагара; наклонила голову, потом вскидывает ее и кричит. Меня она видит, но не обращает внимания, считает принадлежностью ландшафта.
Очистившись, я выхожу из озера, оставив там свое искусственное тело, оно плывет по воде, как безжизненное чучело, раскачивается на волнах, которые я подняла своими шагами, тычется сбоку в мостки.
Когда-то одежду оставляли у алтаря; эта жертва частичная, а боги требовательны, они хотят все, до последней черты.
Солнце уже на полпути к зениту, я проголодалась. Пища, которая в доме, — под запретом, мне нельзя залезать обратно в клетку, в деревянный ящик, Нельзя также использовать консервы в жестянках и стеклянных банках, стекло и железо под запретом. Направляюсь в огород, брожу между грядок, потом, завернутая в одеяло, сажусь на корточки. Ем зеленый горошек прямо из стручков и сырые желтые бобы, пальцами очищаю от земли морковь, все-таки надо будет прежде вымыть ее в озере. Одна поздняя клубничина, я нашла ее среди спутанных сорняков и усов. Красная пища, цветом как сердце, она самая лучшая, священная; за ней следует желтая, потом синяя; зеленая пища — это смесь синей и желтой. Выдергиваю свеклу, соскребаю с нее землю, вгрызаюсь, но у нее чересчур твердая кожура, я еще не набралась сил.
На закате жадно пожираю вымытую морковь, которая была спрятана у меня в траве, и часть капустного кочана. В нужник мне ход заказан. Оставляю горку навоза, помета, прямо на траве, ногой закидываю его землею. Так поступают все норные звери.
Устраиваю себе логово у поленницы; снизу подстилка из палых листьев, сверху наискось стоят сухие палки, переплетенные свежими сосновыми прутьями. Забираюсь туда, сворачиваюсь клубком, с головой укрываюсь одеялом. Здесь много комаров, одеяло они прокусывают, но лучше их не бить: на запах крови летят другие. Сплю урывками, как кошка; у меня болит желудок. В окружающем пространстве — шорохи; гукает сова — то ли за озером, то ли у меня внутри, дали придвигаются. Поднялся легкий ветерок, у берега бормочут маленькие волночки; многоязыкая вода.
