Альберто Моравиа - Римлянка
Джино вошел в комнату и с лакейской аккуратностью прибрал постель и поправил все, что, как казалось ему, стояло не на месте.
— Ну, пойдем скорее, — презрительно сказала я, видя, как он тревожно оглядывается вокруг, желая убедиться, все ли в порядке, — не бойся, хозяйка ничего не заметит… на сей раз тебя не выгонят.
Лицо Джино после этих слов передернулось, как от боли, и мне стало стыдно, что я произнесла такие злые и к тому же неискренние слова.
Мы молча спустились по лестнице и молча сели в машину, стоявшую в саду. Ночь уже наступила, и, как только машина тронулась и понеслась по извилистым улицам фешенебельного района, я, словно ожидая этого момента, тихо заплакала. Я сама не понимала причины своих слез, но на душе у меня было горько. Я не была создана для того, чтобы обманывать и вымещать свое зло на других, а весь этот день, как я ни старалась собой владеть, обман и злоба не раз проскальзывали в моих словах и действиях. И, плача, я впервые за все это время испытывала настоящий гнев против Джино, ведь это он своим предательством заставил меня пережить те чувства, которым я не любила поддаваться и которые так не соответствовали моему характеру. Всегда я была доброй и кроткой, а с этих пор, вероятно, никогда уже не буду такой; эта мысль приводила меня в отчаяние. Я хотела было спросить у Джино: «Зачем ты так поступил? Как я смогу все забыть и не думать об этом больше?» Но я молчала, слизывая слезы, и встряхивала иногда головой, чтобы они скатились из глаз, таким образом трясут ветви деревьев, когда хотят сбросить на землю самые спелые плоды. Я почти не заметила, как мы проехали через весь город. Машина остановилась, я вышла и, протянув руку Джино, сказала:
— Я тебе позвоню.
Он взглянул на меня с робкой надеждой, которая сразу же сменилась удивлением, так как он увидел мое мокрое от слез лицо. Но он не успел ничего сказать: через силу улыбнувшись и махнув ему рукой, я убежала.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Моя жизнь закрутилась; перед моими глазами мелькали одни и те же лица, и это было похоже на карусель в Луна-парке, которую я видела в детстве из окна своей комнаты и которая радовала мое сердце сверкающими огнями.
Карусель состоит всего лишь из нескольких фигур, и они, сменяя друг друга, все время возвращаются. Под звуки пронзительной, жалобной музыки и звона колокольчиков мимо вас проплывают сначала лебедь, потом кот, автомобиль, лошадка, королевский трон, пасхальное яичко, дракон, а потом снова лебедь, снова кот, снова автомобиль, лошадка, королевский трон, пасхальное яичко, дракон, и так до глубокой ночи. Вот и передо мною мелькали однообразные лица мужчин, бóльшую часть из них я уже знала, а с некоторыми встречалась впервые, но все они мало чем отличались друг от друга. Из Милана вернулся Джачинти и привез мне в подарок шелковые чулки, мы виделись с ним несколько вечеров подряд. Потом Джачинти снова уехал, и я начала встречаться с Джино по два раза в неделю. Остальные вечера я проводила с мужчинами, одних встречала на улице, с другими меня знакомила Джизелла. Разные это были мужчины: и молодые, и средних лет, и старые; некоторые, симпатичные, вели себя пристойно, а другие, неприятные, смотрели на меня как на вещь, но, раз уж я решила менять любовников, это, в конце концов, не имело значения. Я знакомилась с мужчиной на улице или в кафе, иногда ужинала с ним где-нибудь, а потом приводила домой. Мы запирались в моей комнате, занимались тем делом, ради которого пришел сюда мой случайный гость, разговаривали о том о сем, потом он платил деньги и уходил, а я шла в большую комнату, где меня ждала мама. Если я была голодна, то ужинала и отправлялась спать. Изредка, если было еще не поздно, я снова выходила на улицу и возвращалась в город искать нового клиента. Но иногда по нескольку дней вообще сидела дома и ничего не делала. Я окончательно обленилась, с грустью, но и с каким-то упоением я предавалась вялому безделью, в этом, очевидно, сказалась не только моя жажда отдыха и покоя, но также извечная усталость и бедность мамы и всего нашего рода. Очень часто только вид пустой коробки, где мы хранили свои сбережения, мог заставить меня выйти из дома и прогуливаться по центральным улицам города в поисках клиента, но иногда лень одолевала меня, тогда я предпочитала оставаться дома и занимать деньги у Джизеллы или же посылала маму в магазин, где отпускали товары в кредит.
И все-таки не могу сказать, что такая жизнь была мне неприятна. Очень скоро я поняла, что в моем отношении к Джи-но не было ничего странного и необычного, в конце концов, почти все мужчины чем-нибудь да нравились мне. Не знаю, все ли женщины моей профессии таковы или я обладаю какими-то особыми наклонностями; знаю только, что каждый раз я испытываю нетерпеливое любопытство, жду чего-то необычайного, и только изредка меня постигает разочарование. В молодых мужчинах мне нравились высокий рост, худоба, свежесть, их неопытность и робость, их ласковые глаза, мягкие волосы, яркие губы, мужчины зрелого возраста мне нравились своими мускулистыми руками, широкой, крепкой грудью; их плечи, мышцы живота и ноги несли на себе печать силы и мощи, которая приходит с годами; наконец, старые мужчины тоже нравились мне, потому что они в отличие от нас, женщин, не так быстро покоряются времени и не только сохраняют свою красоту, но приобретают с годами какое-то своеобразное обаяние. Частые встречи и новые знакомства научили меня с первого взгляда определять достоинства и недостатки людей с такой точностью и проницательностью, какие даются только опытом. И кроме того, человеческое тело было для меня неиссякаемым источником таинственного и ненасытного наслаждения, и не раз я ловила себя на том, что, прикасаясь кончиками пальцев к телу одного из своих ночных гостей, я словно хочу заглянуть куда-то вглубь, по ту сторону наших обыденных отношений, понять сущность мужской силы и объяснить себе, почему она меня так притягивает. Но я старалась всячески скрывать эту тягу, потому что мужчины со своим вечным тщеславием могли бы ошибиться и подумать, что я влюблена, а на самом деле никакой любви не было, даже любви в их понимании, а это, скорее, напоминало то благоговение и трепет, которые охватывали меня в храме, когда я исполняла религиозные обряды.
Денег я зарабатывала не так уж много, куда меньше, чем я предполагала. А кроме того, я не умела быть такой жадной и расчетливой, как Джизелла. Я, конечно, считала, что мне должны платить, потому что выбрала себе эту профессию не ради удовольствия, но в силу своего характера я поступила так скорее из-за избытка жизненной силы, чем из корысти, я вспоминала о деньгах только в тот момент, когда надо было рассчитываться, то есть слишком поздно. Меня не оставляло какое-то смутное ощущение, что я предлагаю мужчинам товар, который мне самой ничего не стоит и за который обычно не платят, и я смотрела на эти деньги скорее как на подарок, чем как на заработок. Мне казалось, что за любовь или совсем не следует платить, или уж ни за какие деньги ее не купишь. Я колебалась между такой непритязательностью и такой требовательностью и не могла назвать настоящую цену. Поэтому, когда мне платили много, я выражала чрезмерную благодарность, а когда платили мало, я не чувствовала себя обиженной и не протестовала. Только позднее, наученная горьким опытом, я решилась подражать Джизелле и предварительно договариваться о цене. Но вначале я стыдилась и произносила цифру шепотом, так что многие не могли расслышать и мне приходилось повторять.
