Чарльз Буковски - Истории обыкновенного безумия
— И его отъеби.
И тут ко мне семенил Блейсингем — взволнованный, слегка раздраженный, — между прочим, у себя в кабинете он ебал пальчиком одну из сестер-студенток, которая мечтала о замужестве и каникулах на Французской Ривьере… со старым недоумком, не способным даже надрочить себе болт. С доктором Блейсингемом. Паразитирующим на фондах округа. Ловкачом и дерьмом. Удивляюсь, как его до сих пор не избрали президентом Соединенных Штатов. Наверно, его просто ни разу не видели: он был слишком занят пальцовкой и сюсюканьем над сестриными штанишками…
— Ну ладно, Буковски, ПОДЪЕМ!
— Там же нечего делать. Там абсолютно нечего делать. Вы что, не понимаете?
— Вставайте. Иначе лишитесь всех своих привилегий.
— Ну и черт с ними. Это все равно что лишиться презерватива, когда некого ебать.
— Ну хорошо, ублюдок… Я, доктор Блейсингем, считаю до трех… Итак, начали… Раз… Два…
Я вскочил.
— Человек — жертва окружения, которое отказывается понять его душу.
— Душу вы утратили еще в детском саду, Буковски. А теперь умывайтесь и готовьтесь к завтраку.
В конце концов мне поручили доить коров, и по этой причине пришлось встать раньше всех. Однако дергать коров за вымя было даже приятно. К тому же в то утро я договорился встретиться с Мэри на скотном дворе. Кругом солома. Это было бы чудесно, чудесно. Я дергал за вымя, когда из-за коровьего бока появилась Мэри.
— Давай потрахаемся, Питон.
Она звала меня Питоном. Я понятия не имел почему. Может, она принимает меня за Пулона? — думал я. Однако от раздумий человеку никакого проку. Одни неприятности.
Короче, мы поднялись на сеновал, разделись; оба были голенькие, как стриженые овечки, и дрожали мелкой дрожью, а чистая жесткая солома впивалась в нас, точно множество ледорубов. Черт подери, ведь именно об этом писали в старых романах, ей-богу, мы добились наконец своего!
Я засадил ей. Это было великолепно. Но только я как следует разогнался, как вдруг мне почудилось, что в коровник вломилась вся итальянская армия…
— ЭЙ! ПРЕКРАТИ! ПРЕКРАТИ! ОТПУСТИ ЭТУ ЖЕНЩИНУ!
— СЛЕЗАЙ НЕМЕДЛЕННО!
— ВЫНИМАЙ ЧТО ЗАСУНУЛ!
Компания санитаров, все прекрасные парни, большинство — гомосексуалисты, черт возьми, я ничего против них не имел, и все же — смотрите-ка, они уже поднимались по лестнице…
— БОЛЬШЕ НИ ОДНОГО ДВИЖЕНИЯ, СКОТИНА!
— ТОЛЬКО ПОПРОБУЙ КОНЧИТЬ, СРАЗУ ПРОСТИШЬСЯ С ЯЙЦАМИ!
Я прибавил темпа, но все было без толку. Их оказалось четверо. Они стащили меня с нее и перевернули на спину.
— БОЖЕ МИЛОСТИВЫЙ, ТОЛЬКО ПОСМОТРИТЕ НА ЭТУ ШТУКОВИНУ!
— ДА ОН ЖЕ ЛИЛОВЫЙ, КАК ИРИС, И В ПОЛОВИНУ РУКИ ДЛИНОЙ! ПУЛЬСИРУЮЩИЙ, ГИГАНТСКИЙ, СТРАШНЫЙ!
— ДАВАЙ, ЧТО ЛИ?
— Мы можем потерять работу.
— Сдается мне, дело того стоит.
И тут вошел доктор Блейсингем. Что и положило конец их сомнениям.
— Что здесь происходит? — спросил он.
— Этот человек у нас под контролем, доктор.
— А женщина?
— Женщина?
— Да, женщина.
— А-а… она совсем не в своем уме.
— Ну ладно, впихните их в одежду — и ко мне в кабинет. По одному. Сначала женщину!
Меня заставили ждать снаружи, у дверей личной блейсингемовской кельи. Я сидел на жесткой скамейке между двумя санитарами и попеременно листал то «Атлантик мансли», то «Ридерс дайджест». Это была настоящая пытка, я чувствовал себя так, как будто умирал от жажды в пустыне, а мне предлагали на выбор присосаться к высохшей губке или проглотить десяток песчинок…
Сдается мне, добрый доктор хорошенько выпорол Мэри своим язычком.
Потом они наконец вывели из кабинета Мэри и втолкнули туда меня. Блейсингем был, похоже, весьма задет происшедшим. Он сказал мне, что уже несколько дней наблюдает за мной в полевой бинокль. Я был под подозрением уже не одну неделю. Две загадочные беременности. Я сказал доктору, что лишение человека половой жизни — не самый полезный способ помочь обрести здравый рассудок. Он возразил, что сексуальную энергию можно перемещать вверх по спинному мозгу и преобразовывать для достижения других, более приятных целей. Я сказал ему, что верю в такую возможность, если это делается добровольно, но если это делается по принуждению, спинному мозгу попросту ни черта не захочется перемещать энергию для других, более приятных целей.
Короче, на том все и кончилось, я на две недели лишился своих привилегий. Но я еще надеюсь когда-нибудь, до того как покончить счеты с жизнью, потрахаться разок в соломе. Беспардонно прервав меня на самом интересном месте, по крайней мере, один разок они мне задолжали.
Глаза как небо
недавно ко мне заходила Дороти Хил и. я страдал с похмелья и зарос пятидневной щетиной, я уже и думать забыл об этом визите, но как-то вечером, за мирным пивом, ее имя всплыло опять, в разговоре с одним молодым человеком я упомянул о том, что она у меня была.
— зачем она к тебе приходила? — спросил он.
— не знаю.
— что она сказала?
— этого я не помню, помню только ее красивое синее платье и прекрасные, лучистые глаза.
— ты не помнишь, что она говорила?
— ни слова.
— а ты ее оформил?
— конечно нет. Дороти приходится осторожничать насчет того, с кем ложиться в койку, сам подумай, какая дурная слава ее ждет, переспи она с агентом ФБР или владельцем сети обувных магазинов.
— сдается мне, любовники Джеки Кеннеди отбираются не менее тщательно.
— конечно, престиж, с Полом Красснером она наверняка в койку не ляжет.
— хотел бы я там оказаться, случись такое и в самом деле.
— зачем? подбирать полотенца?
— подбирать ошметки.
а у Дороти Хили такие красивые, лучистые, голубые глаза…
газетные комиксы давно уже стали серьезными, и с тех пор они, право же, делаются все смешнее, в некотором смысле газетный комикс занял место мыльной радиооперы прежних времен, их роднит тяготение к показу серьезной, очень серьезной действительности, а в этом их юмор и заключается — их действительность представляет собой такую ненатуральную дешевку, что, если вас не очень беспокоит желудок, над ней просто невозможно не посмеяться.
в последнем номере «Лос-Анджелес таймс» (на тот момент, когда пишутся эти строки) нам преподносят закат мира хиппи и битников в Мэри-Уорте. мы видим там университетского бунтаря, бородатого, в свитере с глухим воротом, приударившего за длинноволосой блондинкой с безупречной фигурой (глядя на нее, я едва не кончил), какие принципы отстаивает университетский бунтарь, так до конца и не ясно, а его немногочисленные краткие речи мало о чем говорят, так или иначе, я не буду докучать вам сюжетом, история заканчивается тем, что здоровенный гнусный папуля в дорогом костюме и галстуке, совершенно лысый и с крючковатым носом, выкладывает бородачу несколько собственных нравоучительных афоризмов, после чего предлагает ему работу в своей фирме, дабы тот смог должным образом содержать его сексуальную дочурку, сначала Хиппи-Битник отказывается и исчезает с газетной страницы, а папаша с дочкой упаковывают вещички, намереваясь его бросить, оставить его копаться в собственной идеалистической мути, но тут Хиппи-Битник возвращается. «Джо… Что ты натворил?» — говорит сексуальная дочка, а Джо входит — УЛЫБАЮЩИЙСЯ и БЕЗБОРОДЫЙ: «Я подумал, будет справедливо, если ты узнаешь, как выглядит твой муж на самом деле, любимая… Пока не поздно!» — потом он поворачивается к папаше: «К тому же я рассудил, что борода будет только мешать, мистер Стивене… ТОРГОВЦУ НЕДВИЖИМОСТЬЮ!» «Значит ли это, что вы наконец ОБРАЗУМИЛИСЬ, молодой человек?» — спрашивает папаша. «Это значит, что я готов дать ту цену, которую вы просите за свою дочь, сэр!»
