Дмитрий Новиков - Голомяное пламя
Запах в комнате стоял такой, что Гришу постоянно тошнило, хотя обычно он не чувствовал своего перегара. Но тут его и не было – был гар, он горел всем существом своим в смердящем, жадном пламени, и ужас химического этого горения давил волю и любую мысль о возможности хотя бы попытаться спастись. Боль и мерзость происходящего полностью обездвижили Гришу. Каким-то невероятным усилием, откуда-то из нечеловеческой, надмирной жизненности проистекшим, он сумел дотянуться до телефона и набрал номер подружки-врача.
– Маринка, умираю, – смог просипеть в трубку.
Реаниматолог – на слух сложно, а так – спасительно. Маринка примчалась быстро, благо жила недалеко. С собой всё что нужно – капельница, физраствор, шприцы. Сразу схватила за запястье, тронула пульс, хикнула по-врачебному. Померила давление, посерьезнела:
– Двести шестьдесят, дорогой. Чего пил?
– Водку пил. Потом паленую подсунули, видимо. – Несмотря на боль умирания, Грише было стыдно за вид свой, за наделанные кругом дела. Он попытался приподняться.
– Лежи, сейчас я приберу. В туалет ходил, мочился?
– Нет, не хотелось чего-то.
– Понятно, – Маринка за допросом наладила капельницу, сунула в вену иглу. Зажурчал физраствор. – Алло, реанимация? Почку искусственную заводите пока, через час возможен клиент.
– Чего так? – Казалось, и сил больше не было пугаться, а Гриша смог, испугался не горячо уже, а холодно как-то, пронзительно. Он-то тоже понимал.
– Посмотрим. Через час не размочишься, поедем спасаться. – Маринка всегда была жесткой. Ей поэтому многое и удавалось – спасти там кого, когда другие мямлят, еще чего.
– Давай с давлением поборемся. Чего есть?
– Берлиприл.
– Ладно, глотай двойную дозу. Еще под язык. Так. Магнезию сделаю, повернись. Да не кряхти, вылезем.
Через десять минут всё возможное было сделано. Еще десять Маринка наводила порядок – открыла окна, протерла пол, кинула в ванну заблеванное покрывало. Укрыла его другим. Принесла таз. Гришу периодически выворачивало в него, и она уносила его, мыла, приносила обратно. Меняла бутыли на системе. Смотрела.
А Гриша жил своей жизнью. Вернее – смертью. Очень не хотелось, но она была рядом, он чувствовал. Он знал – вот сейчас, безболезненно и беззвучно, отмирают канальцы в его почках. И всё, конец. И ничего не поделать. И нет предела совершенству, а главное совершенство – смерть. А без нее – раз в неделю на искусственную почку будет ползать опухший, желтый инвалид. Ползать недолго – пока не поймет, насколько смерть лучше такой жизни. И всё решается сейчас, в эти самые минуты.
– Маринка, я умру? – спросил по-глупому, жалобно.
– Не хочешь в туалет? Слушай себя. – Она ответила вопросом на вопрос, а сама уже поглядывала на часы.
И вдруг внизу зародилось. Что-то такое, еле уловимое, как в детском сне, когда кажется, что всё делаешь правильно, а потом оказываешься в мокрой постели.
– Маринка, есть! Выключай, я побегу.
– Лежи уж, бегун. Давай сюда, – она по-женски бесстыже расстегнула ему штаны, подставила таз. – Давай пробуй.
Освобожденно потекло, зазвенело об эмалевую поверхность. От стыда он закрыл глаза. Открыл только когда она вернулась с чистой посудиной. Померила давление – оно потихоньку падало. Отзвонилась в реанимацию, отменила. Он стал засыпать. Боль в голове стала огромной, мягкой и постоянной. Последнее, что помнил, – она натягивала ему покрывало повыше, под подбородок.
Отлеживался несколько дней. Не верилось, что опять повезло. Что проскочил по грани, покачнулся, но не упал. Что, наверное, есть Бог.
А еще душила ненависть. Пока он был слабый, она тоже еле шевелилась внутри. Вместе с силами взрастала и она. Ширилась и крепла.
– За что, сука? – спрашивал он этого урода, этого хорька за прилавком, чьи бегающие глазки не давали заснуть ночами.
– За что? – И перед глазами проносилось всё, начиная со счастливого, а потом несчастного детства, вся куражистая, блудливая юность, основной целью которой было скрыть от себя самого мрак произошедшего, вся зрелость, опытность, борьба, победы, боль. И в конце – черные глазки хорька, без сомнения, без смысла, выжидающие, чтобы запросто убить. Чтобы подстеречь слабость. Чтобы заработать лишние пятьдесят, сто, да пусть сто тысяч рублей. – Сука!!!
– Но я тебе покажу, уродливый выверт! Ты, сука, не знаешь, с кем связался. Тебе, сука, с рук всё сходило, видимо, раз не боишься. Ты у меня испугаешься, тварь!
Гриша знал в себе эту ярость. Несколько раз в жизни, когда не удавалось сдержаться, она сильно подводила его – потом было стыдно. Но много раз и выручала, спасала, а то и просто позволяла сделать, как правильно. Ему в такие моменты казалось, что он знает – как правильно. Что-то вело его. Или кто-то. Вот и сейчас со всей болью за прошлое, со всей обидой на настоящее – он понимал, как нужно поступить.
Пить больше не хотелось. Хотелось убивать. Нести в мир справедливость. Лить кровь, чтобы в ужасе происходящего он увидел свою мерзость и восстал, очищенный. Хотелось света.
Нож у него был хороший. Самоделка, сделанная из рессоры, с рукояткой, выточенной из карельской березы. С упором, с желобом – всё как положено, в чем-чем, а в оружии русские мастера знают толк. Сталь была хороша – можно было с размаху ударить лезвием по какому-нибудь железному уголку, и на уголке оставалась глубокая зарубина, на лезвии – ничего. Много раз он любовно точил, полировал бруском с мелким зерном тугую, тяжелую, лоснящуюся поверхность. Потом пробовал на ноготь – ноготь становился маслом.
Гриша редко пользовался им. Опасался – нож по всем параметрам был оружием. Поэтому брал его в леса, на Белое море, где свобода, где нет ограничений, где море – закон, а медведь – прокурор. Чистить рыбу, рубить мелкий подлесок, резать шкерты для сетей – не было инструмента лучше. Так и сейчас – другого не надо. Нож должен решить всё.
Очень просто – зло наказывать. Иначе оно воспроизведется. Государству по разным причинам иногда до этого нет дела. Тогда спокойно и внимательно нужно брать всё в свои руки.
Гриша всё просчитал. Несколько дней ходил возле магазина, узнал порядок, закрытие. Посмотрел, как хорек ставит дверь на сигнализацию. Тот его не узнал. Да и что узнавать, не первый клиент – не последний. И поплатился. Хорьки должны быть очень осторожны.
Зимой на Севере темнеет рано. В восемь часов уже глубокая ночь, лишь фонари да снег размывают слегка черноту. Редкие прохожие закутаны в шубы, все чувства и чаянье – о теплом доме. Все заботы – как быстрее добежать. И сейчас было как всегда. Ровно в восемь закрылся магазин. Через пять минут из служебной двери весело выскочили две продавщицы и разбежались в разные стороны. Еще через десять завозился перед ней хорек. Он открыл дверь и стал ковыряться ключом в замке. В этот момент Гриша и подошел сзади. Резко толкнул его обратно в магазин. Заскочил сам и, прижав хорька к стене, дотронулся до сразу задрожавшей щеки холодным с мороза лезвием. «Тихо, тихо», – приговаривал, а сам нащупал за спиной дверную защелку и закрыл дверь.
