Бернард Вербер - Дыхание богов
Мата Хари проводит рукой по своим длинным шелковистым волосам.
– Знаете, как мой народ поступает с еретиками? Их бросают в дремучем лесу на растерзание диким животным.
– Мои сбрасывают еретиков с высокой скалы, – говорит Рауль, бог людей-орлов. – Они верят, что если бог захочет их спасти, то дарует им пару крыльев.
– Мои морские ежи, – отзывается Камилла Клодель, – бросают в воду с камнем на шее любого, кто сомневается в моем существовании. Они верят, что если бог захочет их спасти, то поднимет их на поверхность.
– Термиты закапывают еретиков живьем, – добавляет Густав Эйфель.
– Мой народ придерживается классического варианта – они сжигают отступников на костре, – говорит Жорж Мельес.
– У меня рубят головы, – говорит Жан де Лафонтен.
– И чего бы ты хотел? Чтобы они не поклонялись тебе, а были бы… твоими друзьями? – спрашивает Мата Хари.
Мои спутники снова смеются.
– Друзьями? Да. Именно так. Я за дружбу с Богом.
– Видел огромный глаз? – спрашивает Мата Хари. – Разве с этим можно дружить?
Я думаю об «Энциклопедии» и об Эдмонде Уэллсе. Если не ошибаюсь, он говорил: «Для меня Бог – это высшее измерение. Как молекула, которая выше атома». Может ли атом дружить с молекулой, частью которой является?
– Да, я говорю именно о дружбе с Богом, – настаиваю я. – Ведь ребенок может дружить со своим отцом.
Мое замечание кажется столь нелепым, что многие просто пожимают плечами. «Дружба с Богом». Мы никогда не думали об этом. Религия вызывает такое кипение страстей, что упоминание о дружбе кажется смешным. Но я внезапно понимаю, что для меня дружба значит больше, чем любовь. В дружбе нет и намека на обладание другим. Это просто способ взаимоотношений, взаимное уважение. Возможность стоять плечом к плечу. Может быть, именно поэтому нам никогда не приходило в голову связать эти понятия – «бог» и «дружба». Но в моем представлении идеальный бог – это бог-друг. Я никогда не считал моих людей-дельфинов послушными куклами или подданными. Напротив, чем сильнее они страдали, тем ближе становились мне. Мы вместе делили нашу общую судьбу. Это мои смертные друзья.
Вдалеке на небе показалось второе солнце. В Олимпии на башне Кроноса пробило час ночи.
Мы снова отправляемся в путь.
Тропа, петляя, ведет к горе.
Рауль подходит ко мне.
– Черт побери, Мишель, ты всегда заставляешь меня смеяться. Иногда я думаю, не гений ли ты… такой, знаешь ли, своеобразный гений. Ты очень изменился с тех пор, как мы познакомились.
– Ты тоже очень изменился, Рауль.
Тропа становится крутой и обрывистой. Мы добрались до отвесного склона и вынуждены подниматься, изо всех сил цепляясь руками, чтобы не свалиться. Молча, запыхавшись, мы карабкаемся наверх, как скалолазы.
Наверху вулканическое плато, множество небольших оранжевых кратеров, из которых поднимается дым.
Мы попали в оранжевый мир.
ТВОРЕНИЕ В ОРАНЖЕВОМ
44. НА ОРАНЖЕВОЙ ЗЕМЛЕ
Оранжевое.
Все вокруг оранжевое. Земля местами растрескалась, из трещин льется красноватая лава. Едкий запах серы раздражает слизистую, заставляет прикрывать нос краем тоги. Судя по всему, впереди раскаленная земля. К счастью, Фредди и Мэрилин дали нам отличные сандалии.
Мы движемся вперед в тумане, среди струй пара, вырывающихся из стен кратеров. Первой идет Мата Хари – самый бесстрашный теонавт.
– Ты что-нибудь видишь?
– Пока ничего, – отвечает она.
Мы идем по краю пропасти. Путь нам все ярче освещает второе солнце, иначе мы бы уже давно оступились и рухнули в бездну.
– Подождите! – восклицает вдруг бывшая танцовщица. – Впереди какие-то люди.
Мы замираем, приготовившись стрелять. Жан де Лафонтен держит свой анкх, как самурайскую саблю, опершись одной рукой о другую. Камилла Клодель прячет оружие в складках тоги, собираясь поразить врага внезапностью.
– Что именно ты видишь? – спрашивает Рауль.
– Не знаю. Какие-то фигуры, силуэты, но они не двигаются.
– Эй! Там, впереди! Кто вы?
Ответа нет.
Мы медленно идем вперед. Теперь я тоже смутно вижу сквозь густой пар десятки, а может, и сотни неподвижных фигур. Кажется, что они наблюдают за нами.
Какой-то шум.
Мы останавливаемся, готовясь стрелять. Почему эти люди не двигаются? Не можем же мы ждать здесь часами. Мне надоело. Я выбираю силуэт и стреляю. Фигура рушится, раздается грохот, словно рассыпалась груда камней. Помедлив, я подхожу ближе и спотыкаюсь о круглый камень. Голова! Я вздрагиваю от ужаса. Я поднимаю ее и узнаю гордое лицо, которое видел когда-то на гравюрах. Это Галилей.
– Это не живые люди, это статуи! – кричу я остальным.
Перед нами множество статуй – и знаменитых, и совершенно неизвестных людей. Все они в тогах, расставлены в беспорядке, вперемешку.
– Поразительно! – восклицает Камилла Клодель. – Ни малейшей ошибки в пропорциях. Их создатели воспроизвели даже самые мелкие детали, каждый мускул на своем месте!
– Видны даже жилки на руках и волосы в ушах, – добавляет Густав Эйфель. Он и сам делал статуи. Разработал, например, внутреннюю конструкцию статуи Свободы.
– У этой скульптуры даже есть бороздки на ногтях, – в голосе Жоржа Мельеса испуг и восхищение.
– А у той открыт рот, видна голосовая щель и все зубы, – замечает Рауль.
Мое внимание привлекает статуя, которая изображает женщину, охваченную ужасом. Она пытается кого-то оттолкнуть, кричит. Ее рот тоже широко открыт, так что видны зубы и язык. Более того, на подушечках ее пальцев воспроизведены папиллярные узоры. Я пытаюсь представить себе, что за мастер вырезал эти тонкие завитки.
– Кажется, все статуи изображают людей, застигнутых страхом или пытающихся бежать, – с беспокойством говорит Жан де Лафонтен.
Мы потрясенно разглядываем эти совершенные скульптуры. Жорж Мельес застывает на месте:
– Это не скульптуры, – говорит он.
Всех нас поражает одна и та же мысль. Мы тоже поняли.
– Это ученики предыдущих курсов. Они превращены в камень.
Мы молчим как громом пораженные. У меня по спине струится холодный пот. Я вглядываюсь в застывшие лица, и вдруг мне кажется, что одно из них смотрит на нас.
Я отшатываюсь. Это не мираж. Другие теонавты тоже видели это.
– Они… они не мертвы, – с трудом произносит Жорж Мельес.
– Эти люди превращены в камень, но они сохранили разум, – добавляет Рауль.
Боже мой! Превращение в химеру, пусть даже немую, еще можно пережить, но навсегда стать камнем, мыслящим существом, заключенным в каменную темницу…
Нас охватывает ужас.
Я вспоминаю, как на «Земле-1» я заболел анкилозирующим спондилитом. Болезнь постепенно сковывала меня. Мне было 8 лет, когда я впервые почувствовал ее действие. Потом приступы повторялись, захватывая то палец на ноге, то фалангу. Сильнее всего страдала спина. Мне становилось все труднее и труднее нагибаться. Однако я умер раньше, чем болезнь овладела всем моим организмом. Но всю жизнь меня преследовал страх в конце концов оказаться совершенно неподвижным. Ревматолог сказал, что эта болезнь не очень распространенная, поэтому субсидий на исследования не выдают. Так что надежды, что в будущем найдут способ ее лечения, не было. Врач предупредил меня: однажды наступит день, когда я задам себе странный вопрос: «Сидя, стоя или лежа?», потому что наступит такая стадия болезни, когда мне придется выбрать положение, в котором застынут мои кости и которое я никогда уже не смогу изменить. Всю оставшуюся жизнь я проведу стоя, сидя или лежа. Я обращался за консультацией в центр, который занимался подобными болезнями. Те, кто выбрал положение «стоя», спали стоя в гамаках, подвешенных к потолку, а их ноги свисали наружу. Они были похожи на летучих мышей. В моей болезни я видел только один плюс – я мог не бояться попасть в армию. И вот теперь я окаменел от ужаса.
