Дина Рубина - Медная шкатулка (сборник)
Леня внимательно и серьезно глянул ему в глаза и коротко бросил:
– Понял.
По пути в Женеву Леня сел за руль. Весь обратный путь вился по берегу озера, мимо очаровательных приозерных городков, переходящих один в другой. И когда въезжали в Женеву, Леня вдруг сказал:
– А ты в нашем соборе так и не побывал?
– Не вышло.
– Напрасно! Обязательно надо сегодня зайти. Мы с Лидой первое время туда частенько бегали – на витражи смотреть. Там они особенные… Слушай, мне как раз надо смотаться по делам работы в одно совсем неинтересное место. Давай я тебя завезу в центр, а на обратном пути заберу? Походишь, посмотришь. Может, орга́н сейчас играет… Это полчаса от силы.
– Ну… давай, – согласился он. Не хотелось Леньку огорчать. Витражи так витражи. Орга́н так орга́н, почему бы и нет. И гнать из памяти к такой-то матери все концерты, на которые они бегали с ней в Москве, Питере, Праге, Дрездене, Иерусалиме… Она закончила училище по классу фортепиано, была влюблена в музыку, хотела даже в консерваторию поступать, но отец отговорил, не считал это занятие надежной профессией. Она поступила на химфак, но по натуре и по интересам так и осталась недоучившимся музыкантом. Эта ревнивая любовь к музыке за многие годы передалась и ему, и со временем это стало душевной необходимостью. Они всегда покупали филармонический абонемент и, оказавшись в новом городе, первым делом искали глазами афиши органных, симфонических и камерных концертов. Что же теперь делать со всем этим наследием?..
…Музыка потянулась вслед за тяжелой дверью, которую он с натугой отворил. Гулкое сумеречное нутро собора медленно переваривало бурчащие обрывки пассажей, которые где-то наверху проигрывал органист, наверняка репетируя программу вечернего концерта.
Он стал озираться в поисках источника звуков. Орган собора Сан-Пьер был похож на средневековый дом, из окон которого горизонтально выступали трубы, словно там, внутри, невидимые публике, стояли и трубили герольды.
Воскресная служба завершилась, собор пустовал; лишь парочка туристов беззвучно шепталась перед алтарем, над которым цвела дивной красоты витражная роза самыми яркими за день красками: солнце как раз стояло напротив, пропекая насквозь цветные стекла этого изумительного калейдоскопа, чей радужный свет, в свою очередь, прошивал сиреневый сумрак под высокими готическими сводами.
Михаил свернул в боковой придел – и застыл от неожиданности. Он много путешествовал и много повидал в своей жизни витражей в знаменитых церквах и соборах. Но в витражах этих стрельчатых окон было нечто особенное. Их золотой жар, алый пламень, зеленый огонь переплелись в такое безупречное по цвету и композиции сияние, что эпизоды евангельской притчи, заключенные в свинцовые переплеты, звучали с поистине апостольской страстью. Картины, пылавшие в этих окнах, заставляли человеческое зрение – всегда стремящееся вовне – обратиться внутрь, в самую глубину существа. «Смотри в себя! – словно бы приказывали они. – Вернись в себя, вглядись пристальней…»
Он стоял так минут пятнадцать, ни о чем не думая и ничего не вспоминая, только блуждая взглядом по драгоценным переливам этих волшебных створ. Впервые за последние страшные недели он был не то что счастлив, но благодарен и спокоен и защищен отстраненным милосердием чьего-то гения. Он не заметил, как репетиционное бурканье органа прекратилось и наступила шелестящая тишина, в которой пошаркивали чьи-то почтительные шаги по плитам нефа…
Вдруг гневный мордент знаменитой баховской «Токкаты и фуги ре минор» рухнул в тишину собора и, задохнувшись бешеным форте, отскочил от мозаики пола, чтобы рикошетом отозваться в каждом углу.
Он вздрогнул от неожиданности…
Второй мордент, октавой ниже, протянул четыре долгих звука и ухнул в бездну. И снова, низко, в малой октаве, повторилась первая фигура.
Всего три пассажа – и вот тебе горние выси, вот преисподняя, вот грешная земля… Как там у Иоанна: «Вначале было слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог»? – но кто поведал это сокровенное Слово ему, добродушному бюргеру с флегматичным лицом, – ему, Баху, потомку музыкантов-ремесленников в третьем поколении, ему – замороченному отцу многодетного семейства?
Мощь и нежность пассажей «Токкаты и фуги» переплетались, взмывали вверх и ухали в низины, распирая стены собора так, что дрожали стекла витражей. Невыразимая лунная печаль нижних регистров переходила в кружение высоких звуков – чистых, как серебро старинных вензелей.
Она была с аспирантом на даче, когда я разыскивал Костика… Вспомни эту бесконечную ночь, подвал морга, пожилого отца, что нашел там свою сбитую машиной дочь-мотоциклистку. Как он пытался поднять ее тело, ничком лежащее на промозглом, в вонючих лужах, полу, как умолял поддатого, бритого наголо бугая-санитара помочь, как отчаянным голосом повторял: «Ну, хоть не здесь чтобы, не здесь ей валяться…» А тот, равнодушный, как смерть, отвечал ему: «Мужик, давай без лирики, а?» И тогда – помнишь? – наступил момент, самый проклятый, самый страшный момент усталости и омертвения, когда ты вдруг захотел, чтобы сын наконец нашелся, хотя бы здесь, но только навсегда, окончательно – нашелся, оборвав это нечеловеческое ожидание ужаса…
И вдруг, на пределе нестерпимо долго длящегося аккорда, длящегося, как чей-то разрывающий душу стон, в груди его что-то оборвалось, и плотина рухнула.
Он беззвучно содрогнулся в бесслезном рыдании – уже не сдерживая себя, да и не в силах себя сдержать; будто сама душа бросилась, очертя голову и не стыдясь своей наготы, в грохочущий поток звуков, спасаясь в нем, сливаясь с самой стихией…
…И потом, немного успокоившись, в ожидании друга стоял, отвернувшись лицом к витражам – к этим странным окнам, что отвергают стремление взгляда в подлинную жизнь, но взамен дарят измученному сердцу прекрасные видения; к этим окнам, где горечь пурпура взывает к покою и благости лазури, и бесконечно длится небесный рассказ.
Он стоял, по-прежнему не понимая, что делать дальше со своей непоправимой жизнью, мысленно благословляя невидимого органиста, кто позволил ему хоть на миг пропасть, забыть себя, уйти с головой в эту сметающую боль и тьму, прекрасную бездну глубоких вод…
* * *В день отъезда он рано поднялся – всегда бывал тревожен и напряжен перед дорогой. Быстро собрал чемодан, принял душ и позавтракал на уютной и праздничной красной кухне. Добираться до аэропорта, сдавать тачку нужно было самому – Леня сегодня с утра дежурил. Оставалось только запереть дверь и отдать ключ старушке-соседке.
