Татьяна Соломатина - Роддом, или Неотложное состояние. Кадры 48–61
И в художественную школу её Габриэль записалась сама.
К седьмому классу Габриэль была выше мамы на две головы. Хотя весила раза в четыре меньше. Мама совсем уж махнула рукой на личную жизнь и с удовольствием ела плюшки московские, пельмени сибирские, вареники украинские. И всё, что готовила сама. В промышленных количествах. И готовила преотменно! В надежде, что и дочь наконец… Но дочь могла на одной куриной ножке неделю протянуть.
А уж как умна была её Габриэль! Куда умнее школьных учителей. После первых трёх классов сама перевелась в физико-математическую школу. В восьмом классе выиграла несколько московских олимпиад. И… не пошла в девятый-десятый.
Мать была в шоке. Учителя — в шоке. Директор школы — в шоке. Все хором и по отдельности уговаривали опомниться. Но она свалилась с тяжелейшим обострением хронического обструктивного бронхита. У неё и раньше были эпизоды слабости. Сказать по правде мать, с детства приученная к работе по дому, считала дочь лентяйкой. Иногда все выходные пролежит на кровати — нет, чтоб матери помочь! Но сама над своими такими подлыми мыслями первая же и смеялась. Много ли тех сил надо, в однушке прибраться! Да и не для того она всего этого добилась, чтобы из дочери персонажа Гиляровского делать. Пусть отдыхает. Мать уж за двоих в детстве отгорбатилась. А то и за семерых. Тем более, дочка не просто так валяется. А то книги читает (все у дивана свалила раскрытыми, неряха!), то что-то пишет. Стихи. А то и ноты. Уж сколько ей тех нотных тетрадей накупила прекрасных, а она вдруг какой-то обтрёпанный клочок схватит, вроде квитанции квартплаты, набросает там линии — и давай кругляши с хвостиками рассаживать. Мать очень удивлялась, что ж она у пианино не сидит, скрипку почему в руки не берёт? Самое ж лучшее, что можно было найти — куплено! Габриэль смеялась и только целовала мать в макушку. Говорила, мол, чтобы музыку слышать, инструмент не нужен. Как же не нужен?! Мать свою дочь не понимала. И даже боялась. Ворчала. Обожала. И боялась.
Год после восьмого класса провалялась Габриэль на диване. Мать несколько врачей домой приводила. Да только Габриель всех со скандалами выгоняла. А некоторые — и сами уходили. Дочка их экзаменовать начинала на предмет медицинских знаний. Ну куда это годится!
Год бирючихой пролежала. Правда, испанский выучила. Английский и французский она уже знала. Мать понятия не имела — откуда. Ну, английский, положим, в школе проходят. Но не до степени же свободного чтения книг в оригинале.
Через год Габриэль встала с дивана. Сдала экстерном девятый и десятый классы. Получила аттестат. И поступила в консерваторию на композиторский. Через год — бросила. Хотя все уверяли — талант. Затем в МГУ (материна мечта!) поступила. Да не на какую-то там филологию, которую мать в своё время не подняла. А на факультет вычислительной математики и кибернетики. Но тоже ей быстро надоело. Сказала: скучно, тупые все.
Мать уж и не знала, что делать. Гордыня у дочери. А Габриэль над матерью смеялась. Говорила: плюшка наша московская в религию ударилась.
Так хоть в свою! А дочурка на год в Индию умотала. Куда! С её-то здоровьем! Мать плакала. Но Интернет бодро освоила и с дочерью переписывалась. И очень тосковала.
Ещё лет пять по планете моталась — чем жива была, непонятно. Зарабатывала — где переводами. Где кому портрет нарисует. А то и скульптуру изваяет. Хочет — по переходам на скрипке играет. А хочет — кому программное обеспечение наладит, софт напишет (мать понятия не имела, что это такое, надеялась — хоть что-то приличное.) И ещё была вроде как журналист. Но не на постоянной основе в какой-нибудь порядочной газете. А в десяти местах сразу. Мать такого не понимала. Но когда дочь купила им двухкомнатную квартиру, да поближе к центру — успокоилась. Но однушку продавать не стала. Сдала. Мало ли. А ну как дочка замуж выйдет — не мешаться же старенькой маме под ногами у молодых.
Габриэль только смеялась. И снова и снова целовала свою мать в макушку. Замуж она не собиралась. Мать тихонько плакала по ночам. Понимала: кто ж такую возьмёт? Хоть бы ребёночка… Но молчала. Дочь могла быть очень жестокой. Лучше не трогать.
Матери было уже шестьдесят, она уже вышла на пенсию. Габриэль исполнилось тридцать. Она была полностью довольна своим образом жизни. Хотя мать и зудела в углу, что при таких талантах можно было бы то и это, так и так, а не вот так, не растрачивать себя!
И вот как-то раз Габриэль сообщила матери, что беременна.
Мать сперва поворчала про позор без мужа. Тихонечко, чтобы дочь не слышала. А потом — обрадовалась, разрыдалась, вспомнила всю свою жизнь. И даже хотела спросить, кто отец. Но испугалась. А потом испугалась ещё раз, когда её умная и талантливая Габриель стала её пугать тем, что будет рожать в воду. В воды. В священные воды Ганга. А то, может, и под стогом. В поле. Не решила ещё. Во всяком случае ко врачам — точно не пойдёт. Потому что они запретят ей рожать. Несерьёзно говорила. Вроде как. Вроде как над матерью шутила. Но когда срок был уж недель под тридцать — мать подступилась к дочери с серьёзным разговором, преодолевая страх. Потому что любила её больше жизни. А когда ты любишь больше жизни, переступать через инстинкт самосохранения легко и просто.
— Габриэль! Ты обязана пойти к врачу. Где это видано?! Такая умная женщина! Двадцать первый век на дворе!
— Да, мама. Непременно пойду. Уже можно. Пойду как-нибудь, — неожиданно спокойно ответила матери Габриэль, не отрываясь от очередного чтива на бог знает каком языке.
— Что значит: уже можно?! — Переспросила мать и даже смело присела на край кровати, и позволила себе отодвинуть книгу и взять дочь за подбородок. Чтобы та посмотрела ей в глаза.
— Уже никто не заставит сделать аборт. И раньше бы не заставили. Но нервы бы вымотали.
— С чего бы вдруг врачи заставляли бы здоровую молодую женщину делать аборт?! — удивилась мать.
— Ах, мама, мама! — Улыбнулась Габриэль.
Приподнялась на локте. И нежно поцеловала мать в опрятную толстую щёчку.
Мать начала встревожено кудахтать, что, конечно же, Габриэль, возможно, не так здорова, чтобы шпалы укладывать. Но ничего такого у неё нет — она её в детстве таскала по врачам. И вообще, она такая просто в папу.
— Угу, — снова спокойно отозвалась Габриэль, уже вернувшаяся к чтиву. — Вся такая просто в папу, который вдруг упал и умер посреди репетиции. — Мамуля, я в двенадцать лет поставила себе диагноз.
Мать аж подскочила.
— Нет у тебя никаких диагнозов! Никаких! Кашляешь, потому что в яслях как простудилась на сквозняках — так и пошло-поехало! А близорукая ты, потому что испортила себе глаза чтением. Нельзя столько в детстве читать, когда другие детки…
