Джоанн Харрис - Пять четвертинок апельсина
— Немец говорит, может достать еще, но не приходит.
Мама, мама! Если бы я знала.
4.Все эти бесконечно долгие ночи мы с Полем понемногу вчитывались в альбом. Я расшифровывала слова, а он записывал все на маленькие карточки и сортировал по смыслу, пытаясь восстановить ход событий. Он не высказался ни разу, даже когда я, не объяснив ему причины, пропускала отдельные места. В среднем мы проходили за ночь две-три странички, совсем немного, но к октябрю проработали уже почти половину альбома. Все-таки теперь это было гораздо легче, чем когда я пыталась это проделывать в одиночку; мы часто засиживались допоздна, вспоминая детство, и Наблюдательный Пункт, и Стоячие Камни с навешанными трофеями, и безмятежную жизнь до Томаса. Пару раз я чуть было не открылась Полю, но всегда спохватывалась вовремя.
Нет, не нужно Полю это знать.
Альбом моей матери — это только одна история, с которой он отчасти уже был знаком. Но то, что стояло за этим альбомом… Я взглянула на Поля: мы сидели друг против друга, перед нами бутылка куантро,[70] позади на печке попыхивал кофейник с кофе. Красные отблески озаряли его лицо, старые пожелтевшие усы рдели по контуру. Он поймал мой взгляд — похоже, теперь это случается все чаще и чаще, — улыбнулся.
Это была не просто улыбка, что-то крылось за этой улыбкой, — взгляд, такой испытующе-насмешливый, — от него сердце у меня встрепенулось, а щеки вспыхнули сильней, чем от печного огня. И тут я сказала себе: если я ему расскажу, исчезнет у него этот взгляд. В жизни не скажу. Ни за что.
5.Когда я вошла в дом, все уже сидели за столом. Мать встретила меня какой-то странной натужно-приветливой фразой, но видно было по всему, что она еле сидит. Мое чуткое обоняние уловило запах апельсина. Я не сводила с нее глаз. Мы ели молча.
Праздничный ужин тяжело, как комья глины, оседал в желудке, который отказывался принимать пищу. Я размазывала по тарелке еду, пока не убедилась, что мать не смотрит, и тогда запихала все в карман передника, чтоб после выбросить. Особо нервничать было нечего. Мать была уже такая, что вряд ли заметила бы, даже если бы я шваркнула еду с тарелки об стенку.
— Пахнет апельсином. — Голос срывается от отчаяния. — Кто принес апельсины в дом?
Тишина. Мы смотрим на нее недоуменно: что дальше?
— Ну? Признавайтесь! Кто принес апельсины? Теперь голос взвивается, припечатывает, уличает. И Рен тотчас поворачивается ко мне с виноватым видом.
— Ты что? — Я стараюсь говорить ровно, слегка раздраженно. — Откуда у нас апельсины?
— Не знаю. — Подозрительно сужены глаза. — Может, от немцев. Почем я знаю, где вы с утра до вечера шатаетесь!
Это так близко от правды, что на мгновение я теряюсь, но все же беру себя в руки. Повожу плечами, остро чувствуя, что на меня пристально смотрит Ренетт. Кидаю на нее предостерегающий взгляд: Ты что, хочешь все дело испортить?
Ренетт снова принимается за свой пирог. Я не свожу глаз с матери, стараясь ее переглядеть. Она в этом посильней Кассиса, глаза непроницаемые, как две темные сливы. Но вот мать встает, чуть не сбив со стола тарелку, чуть не стащив за собой скатерть со стола.
— Что уставилась, а? — орет она мне, взмахивая руками. — Что уставилась, чертовка? Что во мне увидеть хочешь?
Я снова повожу плечами:
— Ничего.
— Врешь! — Голос пронзительно-птичий, резкий, разящий, как клюв дятла. — Вечно меня глазами сверлишь и сверлишь. Что увидела? Что у тебя, мерзавка, в башке?
Я вдыхала ее раздражение, ее страх, и сердце наполнялось ликованием. Мать отвела глаза. Сломала, пронеслось у меня в голове, я ее сломала. Победа.
И она это поняла. Взглянула на меня еще раз коротко, но битва была уже проиграна. Я улыбнулась еле заметно, и она это увидала. Со знакомой беспомощностью ее рука потянулась к виску.
— Голова разболелась, — с трудом произнесла она. — Пойду прилягу.
— Вот и правильно, — бесстрастно сказала я.
— Не забудьте посуду помыть, — бросила мать, но это было уже чистое сотрясение воздуха. Она поняла, что проиграла. — Не убирайте мокрую. Не оставляйте…
Она осеклась, смолкла, уставившись на мгновение в одну точку. Как статуя, застыла на полуслове с полуоткрытым ртом. Конец фразы странно завис в воздухе на целых полминуты.
— Тарелки на сушке на ночь, — договорила она наконец и пошла, шатаясь, прочь по коридору, лишь раз остановившись, чтоб заглянуть в ванную, где таблеток уже не было.
Мы — Кассис, Ренетт и я — переглянулись.
— Томас хочет, чтоб мы пришли сегодня вечером в «La Mauvaise Réputation», — сказала я брату с сестрой. — Сказал, будет весело.
Кассис выпучился на меня:
— Как это ты…
— Чего «как»? — парировала я вопросом на вопрос.
— Да ладно уж… — прозвучало тихо, с нажимом, даже с некоторым страхом.
И тут он, похоже, утратил весь свой авторитет. Лидером, главным в нашей тройке, теперь стала я. Но, странное дело, хоть я вмиг это поняла, мне было не до ликования. Голова моя была занята другими мыслями.
Вопрос Кассиса я так и не удостоила ответом.
— Подождем, пока она уснет, — припечатала я, — часок-другой, не больше, потом пойдем полями. Чтоб никто не видал. А там — можно спрятаться в проулке, подождать, пока он приедет.
Глаза у Ренетт загорелись, но Кассис отозвался не сразу и вяло.
— Зачем нам туда? — бросил он. — Что нам там делать? Рассказать нечего, а журналы про кино он уже приволок.
Я сверкнула на него глазами:
— Журналы! И это все, что тебе надо? Кассис сердито надулся.
— Он сказал, там что-то затевается! Разве тебе не интересно? — не унималась я.
— Не особенно. Это небезопасно. Сама знаешь, мать может…
— Ты просто трус, — гневно припечатала я.
— Я не трус!
Но он явно трусил. Было видно по глазам. — Трус.
— Просто не понимаю, зачем…
— Докажи, что не трус, — не отставала я. Молчание. Кассис бросил умоляющий взгляд на Рен. Я перехватила, впилась в него своим взглядом. Секунды две Кассис держался, отвел глаза.
— Что за глупости, — сказал он с деланым равнодушием.
— Нет, ты докажи, докажи!
Кассис беспомощно развел руками, явно сдаваясь:
— Ну хорошо, только, сама увидишь, это пустая трата времени.
Я победно рассмеялась в ответ.
6.Кафе «La Mauvaise Réputation», или просто «La Rép» для завсегдатаев. Деревянный пол, полированная стойка бара и старый рояль сбоку (понятно, половина клавишей теперь отсутствует, а поверх крышки стоит горшок с цветущей геранью), бутылки в ряд (в прежнее время зеркальной стенки не было), стаканы навешаны на штыри вокруг стойки и под ней. На смену прежней вывески пришла голубая неоновая, появились игральные и музыкальные автоматы, но в те времена был только рояль да несколько столиков, которые можно было сдвинуть к стенке, если кому-то вздумалось потанцевать.
