Андрей Столяров - Не знает заката
Честно говоря, я не помню, как добирался до дома. Кажется, сначала я шел по Невскому: в памяти запечатлелись прохожие, во множестве попадающиеся навстречу. Белые ночи, весь город, вероятно, высыпал на проспект. Затем я, видимо, свернул на Садовую, где блестели рельсы трамваев, и через узенький переулочек, утяжеленный балконами, выбрался к площади, сбоку от колоннады театра. А оттуда уже, миновав мрачноватый пролет, образованный помпезными административными зданиями, по Фонтанке, вдоль быстрого, настораживающего блеска воды, вдоль чугунного парапета, вдоль окон, залитых слепотой, добрался до Бородинской улицы.
Это был, конечно, не тот маршрут, что мне предписали. Однако все предписания вылетели у меня из головы. Я брел почти наугад и, даже время от времени встряхиваясь, не узнавал окружающего.
Все сейчас выглядело как-то иначе.
Но вот один момент я, вероятно, буду помнить всю жизнь.
Это когда, пройдя по двору, где под широкими листьями тополей уже начинали сгущаться первые сумерки, обогнув песочницу, детскую горку, прикрытую островерхим грибком, я, ни о чем не подозревая, открыл дверь парадной и в желтизне лампочки, надрывающейся под потолком, увидел на ступенях следы влажной черной земли.
Я остановился, как вкопанный.
Сердце у меня подпрыгнуло и запечатало горло.
Дышать я не мог.
Голем все-таки явился за мной.
Глава десятая
Иногда делаешь вещи заведомо бесполезные. И ведь знаешь, что бесполезно, что никакого толка не будет, что напрасно тратишь время и силы, обманывая самого себя, что занимаешься ерундой, и все равно делаешь, будто выполняя заложенную в тебя программу.
Видимо, тут срабатывают какие-то стереотипы, всплывают из хаоса паники обломки действий, когда-то вполне логичных, имевших смысл, и сознание, как утопающий, судорожно за них цепляется, пытаясь удержаться на бурной поверхности.
Вот так и я, увидев следы на ступеньках, первым делом схватился за сотовый телефон. Ведь по крайней мере теоретически, где-то неподалеку должны были находиться люди из команды Авдея. По крайней мере теоретически, согласно плану, который мы обсуждали совсем недавно, они должны были вести меня от Клуба до самого дома – не выпуская из поля зрения, предохраняя от любых неожиданностей. Я их, разумеется, не заметил, но это вовсе не означало, что они не следовали за мной. Просто я был не в том состоянии, чтобы их выделить.
Однако еще раньше, чем, потыкав в кнопочку на панели, я убедился, что телефонная трубка мертва – даже не включается, не говоря уже о соединении – мне стало понятно, что никакого прикрытия поблизости нет. Не знаю, чем в данный момент занимались люди Авдея, где они находились, какие выполняли распоряжения, но находились они явно не здесь и занимались не мной.
Я был в этом абсолютно уверен.
Это было какое-то мгновенное знание. Прошибающее, как дрожь, не требующее подтверждений.
Кстати, так оно в действительности и оказалось.
Немного позже, когда мгла, окутывавшая реальность, рассеялась, когда улеглась суматоха, вызванная наплывом событий, и когда мы, наконец, смогли поговорить с Авдеем спокойно, выяснилось, что его сотрудники, несмотря на весь их оперативный опыт, потеряли меня еще в начале Невского. Им почудилось, что я свернул на набережную Мойки, и они шли за мужчиной, видимо, несколько на меня похожим, до самой Исаакиевской площади. Только там с ужасом убедились в ошибке. Попытались вновь перехватить меня на Невском проспекте – промчались до него по Садовой на служебной машине. Здесь мы, вероятно, окончательно разминулись, поскольку я в тот момент уже свернул в переулок. А затем они довольно долго обшаривали район Владимирской площади. Причем, почему Владимирской, никто внятно объяснить не сумел. С чего-то все вдруг решили, что я должен быть на Владимирской. За это время они раз восемь звонили в квартиру. Телефонную трубку, естественно, никто не снимал. И лишь, связавшись с Авдеем, который, проверяя свои собственные догадки, следовал за «лендровером» Одинцова, и получив от него колоссальный втык, они ринулись всей толпой на Бронницкую. Минут через двадцать к ним присоединился и сам Авдей. Меня, однако, там уже не было.
Правда, обнаружилось это лишь через несколько дней. А в тот момент, бессмысленно терзая пульт сдохшего телефона, вполголоса чертыхаясь и поминутно оборачиваясь назад, я чувствовал только дрожь, распространяющуюся от сердца до кончиков пальцев.
Ибо, вопреки всем обещаниям, я остался один.
Тьма – сгущалась.
Помощи мне ждать было не от кого.
Конечно, какие-то варианты спасения у меня имелись. Во-первых, я мог опрометью бежать отсюда – не пробуя ничего выяснять, не попытавшись даже краешком глаза глянуть в квартиру – добраться до местного управления ФСБ, найти там Авдея, потребовать, чтобы он укрыл меня, защитил, переправил в Москву; никогда больше не вспоминать о том, что случилось, ни при каких обстоятельствах не возвращаться более в Петербург, махнуть рукой, у них – своя жизнь, у меня – своя. Это, вероятно, было бы самым разумным… А во-вторых… А во-вторых, я мгновенно понял, что нет у меня никакого «во-первых». В квартире меня ждал Борис, и пусть он меня, как выяснилось теперь, подставил, пусть направил, как поросенка, в джунгли, чтобы выманить тигра, но бросить его тут и сбежать я просто не мог. Я бы этого себе не простил. А потому, даже не очень отчетливо сознавая, что делаю, я пристегнул телефон обратно, хотя, вероятно, лучше бы было его просто бросить, осторожно, на цыпочках, стараясь не задеть комья грязи, поднялся на следующий этаж и, переведя дыхание – воздух в легких сгорел мгновенно – потянул на себя приоткрытую дверь.
Голема я увидел не сразу.
Сначала я ощутил лишь жутковатый запах земли, пропитывающий всю квартиру. Он был таким плотным, таким сырым и удушливым, что, казалось, поглощал свет из окон. В квартире, во всяком случае, было темнее, чем я ожидал. Серые паутинные сумерки свисали в прихожей. На мгновение мне даже почудилось, что они колышутся. А в обеих комнатах, двери которых тоже были открыты, царил полумрак, будто шторы там были задернуты.
Они и в самом деле были задернуты. Я это понял секундой позже. Не знаю, зачем Борис так поступил. Наверное, его раздражали яркие солнечные лучи, заливающие паркет. Это в то время, когда уже полагалось стемнеть.
Все-таки он был не петербуржцем, а москвичом.
Сердце у меня болезненно трепыхалось. Оно напружинивалось и вдруг, точно уколотое, сжималось в комок. Не успокаивало и то, что на плоской коробочке сигнализации, которую поставил в прихожей помощник Авдея, как ни в чем не бывало, горел крохотный зеленый глазок. Значит, система охраны была по-прежнему включена. Только она не сработала, иначе глазок был бы красного цвета. Значит, на милицейский наряд тоже рассчитывать не приходилось.
Я действительно остался один.
– Есть кто-нибудь?..
В ответ – ни скрипа, ни шороха. Тишина царила такая, какой на земле не бывает. Почвенный душный запах поглощал, вероятно, не только свет, но и звуки.
Он равнодушно свидетельствовал: так пахнет смерть.
Я сделал несколько осторожных шагов и очутился в комнате. Быстрого взгляда оказалось достаточно, чтобы понять – здесь происходила борьба. Лампа с тумбочки была сброшена – лежала, выкатившись, на боку, в блестках осколков, проволочный каркас ее был продавлен тяжелой стопой. Также был сброшен будильник с полки, опрокинуты кресло, торшер. Пол усеивал веер машинописных страниц. Влажный земляной след выделялся на них с особенной неприглядностью. Однако больше всего поражала своим видом тахта: мало того, что она была выдвинута вперед и просела, будто весь ближний угол сплющился от удара, но еще и поверхность ее представляла собой нечто несообразное – переплетение простынь, одеяла, подушек, клетчатого покрывала, банного полотенца; все это свивалось беспорядочными жгутами, и оттуда, точно завершающий штрих, высовывала крысиную морду войлочная домашняя тапочка.
Тут же присутствовала и нога, с которой она слетела: обтянутая тонким носком, скрюченная ступня торчала над валиком. Человек, видимо, покоился лицом вниз, ноги – на тахте, туловище – на паркете. Из-за вороха перекрученного белья его видно не было.
Правда, никаких сомнений – Борис.
У меня перехватило дыхание.
Я сделал еще шаг вперед.
Вот только тогда я увидел Голема.
Находился он в другой половине комнаты – за опрокинутыми торшером и креслом, которые образовывали что-то похожее на баррикаду, слева от платяного шкафа, в простенке меж ним и открытой внутрь дверью. Это, вероятно, было самое темное место в квартире, и потому земляную, притаившуюся фигуру можно было принять за сгущение тени. Однако стоило Голему шевельнуться, как проступили его нечеловеческие очертания. Он был кошмарно грузный, просевший, наверное, под собственной тяжестью, невысокого роста, но очень мощного, звериного телосложения: толстый короткий торс, толстые, как у медведя, загребущие лапы, круглые тумбы ног, опирающиеся на грязевые лепешки. Тело его влажно поблескивало, когда он поворачивался, из комковатой земли торчали щепочки, проволока, мякоть желтой бумаги, какие-то корешки, какие-то не сломанные травинки. Все это – в наплывах медленно стекающей грязи. Часть головы у него была тряпичная, образованная волокончатой мешковиной, а два уха, прилепленных вкривь и вкось, походили на детские пирожки – такие же кривоватые, разной величины, со вдавлениями неловких пальцев.
