Патрик Бессон - Закат семьи Брабанов
— Генератор в соседнем отеле. Впрочем, с сегодняшнего вечера вы его больше не услышите. Месье Мавроматис закрыл свой отель сегодня утром и улетел в Афины. Жизнь зимой на острове это не удовольствие, и вы рискуете нанести своей любви гораздо более жестокий удар, чем это сделает ваша супруга, месье, или ваш агент, мадам. Через десять дней останется работать всего один ресторан в Моливосе, да и то не самый лучший. У вас еще есть неделя, чтобы подумать и принять окончательное решение.
— Наше решение принято, — сказала Марина.
В течение этой последней недели на Лесбосе они поняли, что любят друг друга меньше. В тот день, когда месье Мегалопулос принял их предложение, они уже знали, что любовь между ними закончилась. У них снова отняли вечность. Марина больше не представляла, как будет спать с мужчинами, которых не любит, после того как спала с мужчиной; которого обожала. Что касается Стюарта, то он чувствовал себя в конце пути. Он проглотил эту неожиданную порцию счастья, но, как завсегдатай ресторанов, не забыл, что несколько ударов вилкой по полной тарелке превращают ее в пустую. Они с Мариной испытали чувство облегчения: перестав быть счастливыми, им больше не нужно было защищать свое счастье. У них исчезла потребность сопротивляться жизни, смене сезонов, обществу. Как пишет Бенито в конце «Ада»: «Иногда приятно сложить оружие, так как оно тяжелое».
Во время последнего ужина, перед отъездом месье Мегалопулоса в Афины, Марине вдруг расхотелось есть, а Стюарт решил нарушить диету. Разве с мая месяца он не потерял сорок пять килограммов? Он наивно верил, что таким образом снова станет свободным в своих действиях. Чтобы вернуться во Францию, каждому из них нужно было начать питаться так, как они питались, пока не познакомились. Итак, Стюарт стал превращаться в самого себя, а значит, переставать быть Мариной — и наоборот. Хлеб и вино поменялись местами. Стюарт узнавал старого Коллена, прожорливого, наглого и грубого, которого он оставил на стуле в саду в Бутини и который с тех пор ждал только знака от своего хозяина, чтобы ожить, выпрямиться, зашевелиться. Марина слилась в объятиях с голодом, убаюкивающим ее в юности («голодной юности манекенщиц», — как писал мой брат). Каждый вновь вкушал тайную и порочную сладость, скрывавшуюся в старых привычках: тех, которые придают нам наше своеобразие и одновременно пас разрушают. Они сидели друг напротив друга за столиком в ресторане и уже видели себя уходящими к далеким горизонтам, как отплывающие корабли. Блюда, скапливавшиеся возле Стюарта: кальмары, шашлык, картофель-фри, деревенский салат и снова шашлык, картофель-фри, деревенский салат, а также графины с вином со смолистым привкусом, плотно обступившие его стакан, — являлись прощальным приветом на перроне вокзала. Прижавшись к бутылке с минеральной водой, как к платку, мокрому от слез, Марина смотрела, как Коллен покидает ее и возвращается в мертвый мир жира. Описывая данные события, я пользуюсь сведениями, почерпнутыми в одной из глав «Опасных мифов», чего бы я себе не позволила, если бы роман Бенито до сих пор встречался в библиотеках.
Когда они вышли из ресторана, Стюарт взял Марину за руку. Он чувствовал себя толстым, потным, жирным, скончавшимся. Ему казалось, что он снова растолстел, хотя на самом деле по-прежнему был худым.
— Что мы скажем Мегалопулосу? — спросил он.
— Ничего, — ответила Марина. — Нам остается только убить себя.
Мысль о самоубийстве не выходила у нее из головы с начала обеда. Стюарт подумал, что это совершенно очевидный и потрясающе верный выход.
— Как? — спросил он.
— Сбросимся с вершины крепости Мифимны.
— Это нас обессмертит. Наши имена окажутся во всех туристических справочниках.
— Тебе это не нравится?
— Да. Я предпочитаю, чтобы обо мне забыли после моей смерти и ни один писака — анонимный или нет — не распускал сплетни ни обо мне, ни о моей судьбе. За свою жизнь я совершил много пакостей, непристойных и сомнительных поступков. У меня нет желания, чтобы память о них осталась в веках. Я предпочитаю умереть скромно, в тихом уголке, не поднимая шума. У тебя случайно нет валиума?
— Три коробки.
— Ты уже давно все обдумала?
— С тех пор как мой парень связался с твоим педерастом-шурином, я наблюдаюсь у врача. Он предписал мне валиум, много валиума. Этот тип, как и я, не любит осложнять себе жизнь.
Каждому по коробке, этого должно хватить.
— Мы решимся на это?
— Решимся.
— Не слишком любезно по отношению к Мегалопулосу.
— Тип, который выжил при полковниках, переживет и это.
Мифимна погружалась в октябрьскую ночь, казавшуюся нереальной. Когда привыкаешь видеть Грецию летом, осень воспринимается здесь каким-то обманом. В отеле Мегалопулосы заканчивали паковать багаж. Мегалопулос и Стюарт должны были встретиться следующим утром и урегулировать последние детали. Они договорились, что хозяин отеля будет выплачивать им каждый месяц по пятьдесят тысяч драхм. Марина попросила бутылку воды у мадам Мегалопулос и настояла на том, чтобы заплатить.
— Вы столько для нас сделали, — сказала она.
Перед тем как войти в комнату, — в их представлении это было последнее место, куда им предстояло войти, — они прогулялись по коридорам отеля, где летом бегало столько детей и ворчало столько родителей. Стюарт почувствовал устоявшийся аромат солнца. Он плохо видел, но нюх у него был как у собаки. Он вспомнил следы, которые оставляли на плитках мокрые ноги женщин, возвращавшихся из бассейна, и воду на полу, испарявшуюся под солнцем.
27
Моя сестра находилась в госпитале Питье уже два месяца. Ее всего лишь перевели на этаж ниже. Вначале она лежала вместе с роженицами, теперь — с депрессивными. Каждый раз, когда я приходила к ней, она спрашивала, есть ли новости о Стюарте. Я отвечала, что нет; зато у меня были новости о Марсо, ее младшем сыне, которому исполнилось десять недель. Она отворачивала голову, мало заинтересованная. Я заметила, что у нее появился один седой волос.
Она занимала светлую комнату, окна в которой не открывались. На ночном столике не было ни книг, ни газет, ни транзистора, ни коробки с конфетами. Как только один из посетителей — Ален Коллен, я, Вуаэль или Кармен Эрлебом, пришедшая один раз, чтобы отругать ее за то, что она впала в депрессию вместо того, чтобы радоваться своему вхождению в историю мирового кино благодаря тому, что у нее принимала роды звезда, снявшаяся в таких известных фильмах, как «Спрячь свою радость» и «Николай II и Распутин» — приносил ей безобидный, красиво оформленный подарок, какие обычно дарят больным в клиниках, она спешила отдать его кому-нибудь из соседей по столовой или одной из приятельниц по прогулкам. Она ничего не хотела видеть на ночном столике. Даже графин для воды ей мешал, если он был пустой.
— Марсо чувствует себя хорошо?
Я с гордостью отвечала:
— Он спит. Вуаэль так хорошо справляется с ним, что хочет собственного ребенка, «только ее», как она говорит.
— Что ты об этом думаешь?
— У меня пока нет желания заводить детей. Подумай сама, что будет, если ребенок родится, а я снова стану женщиной. У него окажутся две матери. Ужас!
— В этом случае Вуаэль тебя бросит, ты вернешься к Ивану, и все войдет в свою колею.
— А если Вуаэль не захочет расставаться с женщиной, а Иван предпочтет оставаться с мужчиной?
Она долго смотрела на меня своими карими глазами, думая в глубине души, что у нас все наоборот, что это она, элегантная и ответственная, должна была навещать меня в комнате с решетками в психиатрическом отделении госпиталя Питье.
— Кстати, как Иван? — спросила Синеситта.
— После нашего разрыва он занимается черт знает чем. Вуаэль видела его с бывшим танцором Большого театра.
— А с официантом из «Ротонды» покончено?
— У них не было ничего серьезного. Они один раз занялись любовью в туалете в баре «Устрицы» на Монпарнасе, потом доели свои дары моря и вежливо распрощались. Лучше бы он остался с владельцем галереи на улице Сены, но, к сожалению, у них ничего не получилось.
— Иван сам рассказывает тебе все это?
— Да, он надеется, что я стану его ревновать.
— А ты что чувствуешь?
— Горечь. Мне бы хотелось, чтобы он прекратил вести себя как мальчишка, встретил порядочного человека и остался с ним.
— Мужчину или женщину?
— Все равно.
— Правда?
— Вероятно, я бы предпочла женщину. Они более нежные.
— Иван — не фанат нежности. Лично я запомнила его — как это было давно! — сильным и подвижным мальчишкой, который брал меня так, словно строил шалаш или взбирался на дерево. Поэтому я и сделала то идиотское замечание в зоопарке, проходя вместе с мамой мимо пруда с гиппопотамами.
Она встала и предложила прогуляться по саду. Там мы встретили других депрессивных, которых она мне представила: Людо Грумбака — тридцатилетнего дантиста из Карпентраса; Мишеля Гаскера — владельца гаража в Медоне, мывшего руки, как он подсчитал, от семидесяти двух до ста девяти раз в день; Жинерву Миссури — двадцатиоднолетнюю порнозвезду, отказавшуюся от куннилингуса, что могло положить конец ее карьере. Мы с сестрой сели на скамейку в тени плакучей ивы. Когда она брала меня за руку в последний раз? На семидесятилетие папы, в 1987 году. Даже на похоронах мамы она держалась вдали.
