Александр Сегень - Поп
– Ещё чего! – возмутился Михаил Сергеевич. – Зачем же нам твоя кровь?
– Ну пожалуйста! – заплакала Леночка. Её охватило отчаяние, и она закричала: – Всю мою кровь возьмите!
– И мою, – сказал Виталий.
– И мою, – сказал Коля.
– И мою, и мою, и мою, и мою, – стали обнажать руки по локоть Саша, Миша, Витя и Людочка.
– Ну что же вы! Возьмите нашу кровь! – воскликнула Ева.
Михаил Сергеевич совсем растерялся и грозно прорычал:
– А ну кыш отсюда! Идите все домой. Ничего с вашим отцом не будет. Завтра по повестке вызовем остальных жителей, допросим и, если ничего такого, выпустим священника.
Люди ещё какое-то время возбуждённо толклись, но постепенно стали расходиться:
– Может, и впрямь по повестке?..
– Жди от них порядка, как же!..
Последними, замёрзнув, уходили попята.
– Может, не наврал этот, и его завтра отпустят? – предположила Ева. – Ведь он никому зла не причинял.
Ночью отца Александра тайком увезли из села Закаты. Люди, придя утром к храму, в котором он накануне содержался, поняли, что были жестоко обмануты. Теперь им оставалось только одно – сохранить приёмных детей отца Александра, у которых отныне попечительницей становилась старшая, Ева Александровна Ионина.
123
В середине апреля Розенберг явился в ставку Гитлера.
– Он играет с Блонди, – сообщил ему камердинер Линге. – В последнее время только занятия с любимой овчаркой успокаивают его. Вы можете пройти, но прошу вас, начинайте разговор о делах только после того, как он наиграется.
Розенберг вошёл в зал и некоторое время со стороны наблюдал, как Гитлер бросает собаке мяч, а Блонди весьма ловко хватает его и несёт в передних лапах, передвигаясь только на задних.
– Зайчик мой! Зайчик! Зайчик! – обнимал и целовал собаку фюрер германской нации.
Блонди ещё несколько раз повторила фокус, вызывавший неизменный восторг у Гитлера. Наконец, фюрер соизволил заметить Розенберга, нахмурился и подошёл к нему.
– У вас есть десять минут для доклада, Альфред, – сказал он. – Через десять минут я собираюсь кормить Блонди.
– Хорошо, я буду краток, мой фюрер. Приближается Православная Пасха, а нам так и не удалось склонить митрополита Сергия Воскресенского к тому, чтобы отречься от Московского Патриарха. Пятого апреля в Риге собралось архиерейское совещание, но приняло оно не заказанную гестапо резолюцию, а своё собственное обращение «Православным людям в Литве, Латвии и Эстонии». Пространный документ, где чего только нет, кроме главного. Например, много сказано об учреждении во всех трёх епархиях внутренней миссии для работы с беженцами из русских областей, обеспечении сохранности святынь и так далее. Лишь в конце имеется антикоммунистический призыв, но и он обладает явной русской национальной окраской. Позволю себе зачитать: «Чтобы жила свободная Россия, большевизм надо уничтожить. Только тогда будет свободна Церковь. Сознавайте отчётливо, что место наше в рядах борцов за новую свободную и счастливую Россию, в рядах Русской Освободительной Армии. Господи, спаси и сохрани Россию!» Ничего о непризнании сталинского Патриарха в документе нет. Мало того, он именуется Первосвятителем и тем самым полностью признаётся высшим иерархом.
– Мне надоело слушать об этих поганых русских попах! – истерично завопил Гитлер. – Поставьте перед ними чёткую задачу – отречься от сталинского Патриарха и всё! Если нет, поручите Кальтенбруннеру разработать операцию по физическому уничтожению этого непокорного митрополита. Пусть наши люди переоденутся партизанами, нападут на него и ликвидируют. Осуществление операции поручить начальнику полиции Остланда. Кто там у нас сейчас?
– Обергруппенфюрер СС Эккельн.
– Действуйте, Альфред. И перестаньте вы носить свой опереточный мундир, я много лет вам собирался об этом сказать, да не хотел обидеть. Блонди! Блонди! Ты мой зайчик, зайчик, зайчик!
И фюрер стал неистово и нервно трепать овчарку, изливая на неё всю свою любовь.
124
Миновала Пасха. В последних числах апреля митрополит Сергий Воскресенский был в Вильне, когда к нему пришло сообщение из Риги о смерти его давнего друга, прекрасного русского певца Дмитрия Смирнова, в прежние времена певшего еще с Шаляпиным в Мариинке.
Ещё с Рождества в митрополите поселилось привязчивое предчувствие близкой смерти. Он составил духовное завещание, назначил трёх соискателей в заместители экзарха, а себя в случае смерти распорядился похоронить в Риге на Покровском кладбище. Теперь, после известия о смерти друга, томительные предчувствия возобновились в нём с удвоенной силой. И, отслужив панихиду по усопшем, Сергий тихо сказал священнику Михаилу Кузьменко:
– Сдаётся мне, я сегодня себя отпевал…
Он решил поспешить в Ригу на похороны Смирнова. С собой взял другого оперного солиста Иннокентия Редикульцева, некогда прекрасно певшего басом в Большом театре. Тот ехал на заднем сиденье со своей женой Марией Михайловной, а высокопреосвященный сидел на переднем кресле лимузина рядом с водителем, нервно стукая вокруг себя скрученной в трубочку газетой и напевая:
– Скромненький синий платочек…
В последнее время он всё чаще слушал тайком советское радио и очень полюбил эту песенку.
– Владыко, а что немцы? Больше не требуют отречься от Патриарха? – спрашивала Мария Михайловна.
– Ну да, не требуют! – улыбался митрополит. – На Страстной седмице мне из Берлина поступили аж две телеграммы. Меня откровенно упрекали и ставили ультиматум: я должен выпустить заявление. И в нём объявить, что я не признаю избрание в Москве Патриарха Сергия Страгородского и считаю Патриарший престол вакантным.
– И что же теперь, после ультиматума? – спросил Редикульцев.
– Пока тихо. Я, конечно, отказался выпустить подобное заявление. Жду, что будет дальше. Не будем о грустном. Весна! Гляньте, как всё снова распускается! Вот благодать Божья! За все грехи человечества Господь мог бы взять, да и отменить лучшие времена года. Например, весну. Кончается зима, а следом за ней – сразу знойное и засушливое лето. А потом, минуя золотую осень, сразу опять морозы, ветры, слякоть. Но нет. Сколько бед люди принесли друг другу, а, гляньте, снова весна красна! Иннокентий Фокич! Спой чего-нибудь для души. Весеннее, погуще!
Солист Большого театра улыбнулся, откашлялся и запел из хора пленников вердиевского «Набукко»:
Va, pensiero, sull’ali dorate,
Va, ti posa sui clivi, sui colli
Ove olezzano tepide e molli
L’aure dolci del suolo natal!
– Куда это они так гонят? – проворчал водитель, глядя в зеркальце на то, как другая машина стремительно догоняет их, выжимая максимальную скорость. Иннокентий Фокич тем временем продолжал петь:
Del Giordano le rive saluta,
Di Sion le torri atterrate…
Oh mia patria si bella e perduta!
Oh membranza si cara e fatal!..
– Немцы вообще стали весьма торопливы в последнее время, – усмехнулся экзарх. – Скоро драпать, вот и вырабатывают в себе блошиную прыть. Скоро в свой Хаймат! Иннокентий Фокич, спой что-нибудь наше, русское… Ну что ты, в самом деле…
Солист погасил пленников, снова откашлялся и запел:
«Помилуй нас Бог Всемогущий
И нашей молитве внемли!» —
Так миноносец взывал «Стерегущий»
Вдали от родимой земли.
Капитан прохрипел: «Ну, ребята!
Для нас не взойдёт уж заря!
Героями Русь ведь богата:
Умрёмте ж и мы за царя!»
До Ковно оставалось километров тридцать. Машина с немецкими офицерами поравнялась и стала обгонять, подрезая.
– Ну что они делают, болваны! – выругался водитель.
– А я вон того со шрамом на лице знаю, – сказала Мария Михайловна. – Он из гестапо!
Этот офицер со шрамом высунулся из окна и закричал почему-то по-русски, но с сильным акцентом:
– Проклятий! Проклятий! Слуга немцем! Смерт тебье!
Немецкий джип перегородил дорогу, и в следующий миг немцы открыли огонь. Водитель успел нажать на тормоз и приткнуться к обочине, прежде чем пули прошили его и митрополита. На заднем сиденье, прикорнув друг к другу, мгновенно скончались, получив смертельные раны, бас Редикульцев и его супруга.
Фашисты выскочили из своей машины и ещё раз обстреляли автомобиль митрополита. Вытащили Сергия, удостоверились, что он мертв, стали оглядываться по сторонам. Увидели девушку с корзинкой – литовочку Маритю из деревни Сургантишки, расположенной как раз в том месте. Родители послали её в соседнюю деревню Круонис за дрожжами для булочек – через два дня Марите исполнялось шестнадцать лет. Но немцы и её застрелили. Прямо в голову. Офицер со шрамом громко крикнул:
– Да здравствуй Шталин!
После этого они сели в свою машину и быстро уехали.
Всё это видела другая девочка, Мальвинка, пасшая на откосе коров. Она, окаменев, стояла и смотрела, как фашисты чинят расправу, зачем-то выкрикивая русские слова с сильным немецким акцентом.
Мальвинке было страшно, что они и её увидят и тоже убьют, но она не могла пошевелиться, стояла и смотрела в ужасе, как выстрелили в голову Марите.
