София Блейк - Шлюха. Любимая
— Как тебе суп из акульих плавников? — спросил Даниэль.
— Мне вначале показалось, что это был суп из кусочков целлулоида, но раз ты говоришь, то ладно, — сказала я покладисто. — Хорошо, если хотя бы один из нас уверен, что мы ели настоящие плавники акулы.
На мгновение он хмурится, потом улыбка разглаживает его переносицу, но добавляет лучики морщинок у висков.
— Еще вчера от них шарахались купальщики у пляжей острова Ханнань.
— Неужели их действительно везут из Китая?
— Не обязательно, — сказал Даниэль. — Акулы водятся во многих морях.
— А тебе не кажется иногда, что вообще нет никаких акул, нет Китая и тропических пляжей, а нас накормили простым соевым бульончиком и нажали пару виртуальных кнопочек в наших мозгах, чтобы мы охотно платили высокие цены за несуществующие образы?
— Твое мышление такое… непривычное, — признался Даниэль, — наверное, похожие идеи появляются у тех, кто, к примеру, изучает брендинг. Вся современная торговля построена на виртуальной стимуляции потребительских мозгов.
Даниэль, по моим наблюдениям, еще ни разу не ошибся, употребляя сложные выражения, и я надеялась, что он не только кажется умным. Признаться, я боялась разочароваться, ведь никогда прежде я не встречала мужчину, которого полюбила бы так молниеносно, не рассуждая, а, значит, вернее всего, опрометчиво… Что я вообще знала о нем? Кроме того, что мне до боли, до дрожи хорошо с ним… Он сам когда–то пытался заняться медициной, но не преуспел. Потом все же получил диплом историка и право преподавать в начальных и средних школах.
— Что же до акул, — продолжил Даниэль, — то я лично видел их и даже поставил мировой рекорд по плаванию, когда мне показалось, что тварь атакует. Их существование вполне реально, причем как в облике рыбы, так и в двуногом виде, значительно более опасном. Последних, думается, намного больше, чем рыб. — Даниэль грустно вздохнул. — И вообще, иногда так тяжело сказать, где человек, а где акула, или шакал, или, допустим, обезьяна.
Этак, с важной миной, Даниэль иногда рассуждал, его мышление было довольно образным, и при этом он всегда не забывал подвести философскую базу. Сделать обобщение.
Но на этот раз я не поддержала заданную тему, а перевела разговор в иную плоскость.
— А ты мог бы сказать, где нормальная женщина, а где стерва, или, допустим, проститутка?
— Не думаю, что я такой уж знаток женщин, — скромно сказал Даниэль. — Почему ты спрашиваешь?
— Поверь, это важно, — сказала я. У меня появилось ощущение, что Даниэль старательно отводит глаза, потому что ему стыдно за меня.
— Что же тут важного?
— Признайся, что я сейчас тебя настораживаю.
— Самую малость, — согласился Даниэль и наконец–то перевёл взгляд на мое лицо.
— Твой отец рассказывал тебе, как живут в России обычные люди?
— Конечно. Я, между прочим, и читаю немало.
— И как ты думаешь, откуда у простой провинциальной девушки, дочки учительницы средней школы, деньги на то, чтобы жить в Лондоне и одеваться в «Харродс»?
— У нас не принято совать нос в частные дела других людей, — сказал Даниэль довольно холодно.
— Ночью ты говорил, что я не другой человек, а часть тебя, — напомнила я, сражаясь изо всех сил с предательской мимикой. — Что ты любишь меня и принимаешь всю целиком, а я то же самое отвечала тебе, любимый. Возможно, у вас это не более чем риторическая фигура речи, которая употребляется в постели с любой женщиной…
— Мне не нравится этот разговор, — сказал Даниэль, и две его морщины у переносицы, казалось, стали еще глубже.
— К сожалению, иногда делаешь вовсе не то, что нравится, — сказала я грустно. — Это называется долг, и его приходится выполнять, вне зависимости от желаний.
— А что будет, если наплевать на этот пресловутый долг и приступить к основному блюду? — вдруг оживился Даниэль, указывая на официантку, которая как раз опустила чугунное блюдо с шипящим от жара мясом на специальную решетчатую подставку, внутри которой горели две свечи.
Он дает мне возможность отвлечься и забыть. И не возвращаться к этому. Зачем ему это знание, без которого я и так буду принадлежать ему. А он мне… Нет, поняла я отчетливо, у меня нет права остановиться и обмануть нас обоих. Я хочу Даниэля полностью, насовсем, или пусть лучше это закончится сейчас, пока я еще не окончательно сошла с ума. Приняв решение, я все–таки подождала минут десять, видя, с каким аппетитом ест мой мужчина, наслаждаясь этим зрелищем, потому что он, скорее всего, вот-вот перестанет быть моим. Да и вообще, не безумие ли считать своим тридцатитрехлетнего американца, о существовании которого три недели назад даже не догадывалась? Я вспомнила, как смешно мои прежние коллеги ревновали клиентов. За некоторых, постоянных, они были готовы избить, расцарапать лицо конкурентки, что нередко и проделывали. Неужели я сейчас чем–то напоминаю их?
Даниэль вытер губы салфеткой, отпил минеральной воды. Милый, теперь, хотя бы, я не испорчу тебе аппетит. Почему у меня такие холодные руки? Никогда до этого мига я не приближалась настолько к пониманию метафоры о сердце, которое выскакивает из груди. Прыгает на горячее чугунное блюдо, поджаривается, съедается, тебе будет вкусно, любимый… Что же это со мной? Он больше не голоден, откинулся на кресле, смотрит, ему, кажется, тревожно…
— Я работала проституткой, — тихо сказала, глядя в его пустую тарелку, — достаточно долго. Ты должен знать это. Теперь у меня нет от тебя секретов, любимый.
— Я знал, что ты это скажешь, — говорит Даниэль. — Вот уже десять минут я знал это.
Я молчу, а что мне говорить? Только гляжу, как его лицо бледнеет, искажается, становится другим, чужим. Поэтому я и бежала все эти годы от любви, очертя голову, в холод и одиночество, чтобы только не видеть это мужское лицо, каменеющее, чёрствое, совсем не такое, как до того, как он получил все, чего добивался. Им всегда надо побеждать, а, победив, они идут дальше, а мы остаемся одни, думаю и понимаю, что лгу самой себе. Овладеть шлюхой никакая не победа, а оставить её — все равно, что выбросить салфетку, в которую высморкался. Это нормально, к тому же легко объяснимо, зато мне удалось остаться честной, и теперь у меня на душе пусто и спокойно, как всегда…
— Я вырос в пуританской семье, — говорит Даниэль. — Мои предки триста лет тому назад поселились в Новой Англии. Это тяжело выразить, нет, я не могу.
Он встает, возвышаясь над столом, роется в бумажнике, бросает на стол две купюры по пятьдесят фунтов.
— Прости меня, но я хочу побыть один.
Я знаю, что должна вцепиться в него, рассказать ему всё, не отпускать никуда, он сможет понять меня, если не он, никто не поймет, что за чушь он говорит, какие–то пуритане, причём тут они? Вместо этого я молчу и вижу, как спина Даниэля удаляется от меня, потом он выходит, еще через пару секунд появляется в окне, мелькает в толпе прохожих, исчезает уже окончательно. Как раз прекращается дождь и, словно издеваясь, выглядывает неяркое британское солнце.
Сегодня я хочу прийти домой позже, как можно позже. Сегодня я гуляю мокрыми улицами, по Бейкер-стрит до Марлебон-роуд, через Риджент-Парк, пока совсем не стемнело. Совершенно не помню, как вначале я оказалась на Бейкер… Думала, дойду пешком до Финчли, но это оказалось нереально. Такой чужой этот город, сырой и холодный, особенно вечером. И красивый, да только мимо меня, вскользь, как шикарный автомобиль, обдающий фонтаном из лужи стоящую на обочине проститутку. И эта проститутка тоже не я, а какая–то другая маленькая женщина, на которую смотрю со стороны, удивляясь ей и немного жалея. Вот она садится в черный кэб, ей зябко, она говорит водителю адрес на Финчли-роуд, слушает его забавный выговор кокни, который уже научилась понимать. Ей так не хочется выходить из машины, потому что водитель охотно общается с ней, а окна ее студии, хорошо видные с дороги, не освещены.
На холодильнике записка: «Улетаю утренним рейсом. Все было восхитительно. Прощай». Пытаюсь найти его вещи, которые только что были везде, но сейчас ни одной из них нет, будто и не было, и я чувствую себя так, словно меня обокрали. Все романы в моей жизни заканчивались ужасно, этот еще и начаться толком не успел, а я почему–то чувствую себя брошенной куклой, становлюсь с годами сентиментальной, что ли?
Куклу, впрочем, не сломали, не унизили, за ней мило ухаживали и оплатили половину стоимости аренды жилья, ни разу не позволили купить билеты или там заплатить в ресторане. Сейчас кукла сядет у окна, и будет ждать, когда кто–нибудь еще захочет с нею поиграть. Такая у нее карма. Или уже судьба.
Слёзы вырывались наружу не как обычно, принося облегчение, а какими–то всхлипами или спазмами, не знаю, как точнее передать. В определенный момент я поняла, что не высижу в квартире, до конца аренды которой оставалась целая неделя. Вышла в ночной сентябрьский Лондон, остановила кэб, поехала в «Экинокс». Ряженые на входе мастерски привечали посетителей, а я растерянно вспоминала, что я забыла взять, рылась в сумочке, нервничала, потому что была уверена: забыто что–то важное. Наконец, так и не вспомнив, вошла внутрь, купив, на сей раз сама, билет. Тут же вспомнила, что забыла презервативы и смазку. Дежа вю, здравствуй, вот я и возвращаюсь… Еще через несколько минут пожалела, что не отправилась в незнакомое место — в «Экиноксе», как и дома, все напоминало о Даниэле, его руках, его движениях, поцелуях. Хотелось напиться вдрызг, но после одиннадцати вечера в этой стране вступал в силу сухой закон — до самого утра. Нехватку общения компенсировал длинноволосый пушер с косичками в стиле «регги», который продал мне пару колес, пообещав, что я качественно убьюсь. Я закинулась под стакан минералки, но ничего не почувствовала: прохвост, скорее всего, впарил мне обычный аспирин. Вокруг было множество молодых парней, и я каждую минуту замирала, потому что мне чудился Даниэль, мелькало что–то, напоминающее его жест, голос, походку. Динамики надрывались:
