Ольга Токарчук - Дом дневной, дом ночной
Я бы хотела быть уже такой старой, как Марта. Старость повсюду выглядит одинаково: долгое утро, приятные заботы неторопливых дневных часов со студенистым, застывшим над крышами домов солнцем, лениво тянущийся сериал по телевизору, задернутые шторы. Поход в магазин — событие большой важности, которое можно обсудить еще и за обедом. Тщательно помыть тарелки, сгрести со стола крошки в полиэтиленовый пакетик, чтобы потом, дважды в неделю, сходить в парк и побросать их под ноги голубям. Лист кротона, опавший ночью, — нужно рассмотреть рану на стебле. Стряхнуть пару тлей с велюровых листьев спарманнии, расправить салфетку. Полюбоваться на свеклу в огороде, что выросла такой большой, хотя и на краю грядки; спокойно сложив руки, послушать радио, решить, что завтра надо рассортировать пуговицы. Огорчиться из-за счета за электроэнергию — пришел накануне. Водить взглядом за почтальоном, пока тот, петляя, ходит от дома к дому. Смотреть на небо из окна кухни, предвидя каждый шаг солнца на его долгом пути. Открыть холодильник — так, между делом, — чтоб убедиться, что он не пустует. Осторожно отрывать листки календаря и складывать их в ящик. Музей старых газет. Пересыпать нафталином пожухшие от времени платья, слишком тесные или, наоборот, слишком большие.
Потом я подумала, что, наверное, тут дело не в старости, что во мне говорит тоска не по возрасту, а по состоянию. Наверное, в такое состояние впадаешь только на склоне лет. Бездельничать, а если что-то и делать, то не спеша, будто не результат важен, а лишь само движение, сам ритм и мелодика движения. Медленно перемещаться, наблюдая за волнами времени, не решаясь больше ни плыть по течению, ни бросаться против течения. Игнорировать время, как если бы оно было всего лишь наивной рекламой чего-то особого, чего действительно жаждет душа. Ничего не делать. Прислушиваться к бою часов в комнате, топотанью голубей на подоконнике, биению сердца. И сразу же обо всем забывать. Не тосковать, ничего не желать. Самое большее — ждать праздников, в конце концов для того они и существуют. Сглатывать слюну и чувствовать, как она стекает по пищеводу в некую «глубь». Кончиком пальца проводить по коже на ладони и чувствовать, что она становится гладкой, как льдинка. Выковыривать языком из зубов обрывочек салата и пережевывать его еще раз, будто бы снова обедаешь. Прижаться к своим же коленям. Вспоминать все в подробностях, с начала до конца, пока мозг от скуки не задремлет.
Седенький ежик на голове Марты серебрился между головками цветов. Не шевелясь — возможно, Марта надеялась, что неподвижностью удастся одолеть стоящую в последнее время жару. А может, считала цветочные лепестки. Может, от их красоты у нее захватило дух. Неожиданно на короткое мгновение я поняла, о чем она думает. Эта мысль вломилась ко мне, грубо растолкала мои собственные мысли, взорвалась и исчезла. Потрясенная, я замерла, подняв руку к глазам.
Марта подумала: «Самые красивые те, что изъедены слизнями. Самые красивые те, что далеки от совершенства».
ПОВТОРЫ, ОТКРЫТИЯ
Когда приближалась гроза, стебельки трав вдруг становились острыми, сено в копнах делалось колким, шипы роз и ежевики раздирали порывы ветра на тонкие лоскуты. Заострялись грани красных камней на межах, а на пруду слышался свист клинков тростника. Мир темнел, его стремительно покидала яркость, а затем внезапно из последних сил собиралась в молнии и раскалывала темноту изнутри. И тогда зубья грабель приобретали зловещий вид, и клыки вил, подвешенных на досках, вонзались в воздух. Со стола падал нож.
Я жила в мире, который откуда-то уже был мне знаком. Изо дня в день я узнавала все больше картин, жестов, последовательности движений, оттенков воздуха, запахов. Я это все уже знала — казалось, я безвозвратно утратила дар видеть новое, перестала учиться. Это ощущение заметно крепло, вначале были лишь намеки, редкие проблески: да-да, сейчас будет это, потом то, я все это знала, хотя не понимала почему.
Мир из-за этого становился близким, как будто приклеенным к коже; мне чудилось, он чувствует, как пульсирует моя кровь, и подражает этому движению колыханием маленьких веточек на ветру. Он был моей кожей, а я делала все, чтобы об этом забыть.
Мы подолгу сидели на террасе, греясь в последних теплых лучах солнца, чья-то рука прикасалась к персику, и внезапно по террасе прокатывалась волна — все руки, правда, в разные моменты, опускались на фрукты — на миг, на короткую, едва уловимую долю секунды. Затем следовало продолжение этой секвенции — какой-то лист падал на недозрелую сливу в траве, но, лишь нежно погладив ее, уплывал дальше. В беседе, мимоходом и непроизвольно, несколько раз появлялось слово «поглаживать», но никто на это не обращал внимания, не слышал, не сознавал.
Я подумала тогда, что вот я приближаюсь к некому концу. Что пробило двенадцать, и наступает ночная часть дня. Что я уже начала умирать, и, прежде чем это случится, я буду все видеть одним и тем же поразительным образом — снизу, со стороны геометрии событий, где зарождается мир в своей неразгаданной симметрии. Но и это знание мне уже ни к чему, я ничего не смогу с ним сделать, никак не смогу применить. Единственное, что мне остается, — удивляться, почему я до сих пор не замечала порядка столь очевидного, который к тому же существует не там, где я предполагала, — не в мыслях, идеях, математических формулах, теории вероятности, а в самих событиях. Осью мира являются повторяющиеся конфигурации моментов, движений и жестов. Ничего нового не происходит.
ТОРТ ИЗ МУХОМОРА
3 большие шляпки свежих мухоморов
50 г сушеных мухоморов
2 булочки
стакан молока
1 луковица
зелень петрушки
целое яйцо
яичный желток
панировочные сухари
соль, перец по вкусу
Булки замочить в молоке. Лук обжарить на масле, добавить размоченные и мелко порубленные сушеные грибы, влить желток, добавить измельченную зелень петрушки. Приготовленную таким образом начинку посолить и поперчить по вкусу. Шляпки мухоморов обвалять в панировке, смешанной с яйцом, и обжарить. Разложить слоями булки, грибы и начинку, запечь в духовом шкафу.
ОН И ОНА
Они появились там сразу же после войны. Влюбились друг в друга — пустые дома, пустые улицы, пустые сердца всячески располагали к любви. Еще ничего не существовало, едва готовилось к существованию, поезда ходили как придется, порой ночью еще кто-то стрелял, и трудно было понять, что значат вывески над разбитыми витринами.
Ее красивые холеные руки, не огрубевшие даже за время войны, нашли применение среди пузырьков с лекарствами в аптеке, украшенной змеей Эскулапа. Несколько первых месяцев Она заклеивала немецкие этикетки и надписывала польские названия лекарств. Люди обращались к ней «пани магистр». Он, в начищенных до блеска высоких сапогах, возвращал к жизни шахту. Они поженились, будучи всего два месяца знакомы, получили ордер на дом, и теперь сносили в него мебель из покинутых квартир в домах на рыночной площади: буфет красного дерева с башенками, большие натюрморты в массивных рамах, бюро, полное бумаг и фотографий, которыми Она растапливала печь, кожаные кресла с отполированными до глянца подлокотниками. Супруги гордились своим домом, оба всегда о таком мечтали: узкий вестибюль, в который через цветной витраж над входной дверью струился свет, добротная лестница с перилами, прихожая, увешанная зеркалами — слишком громоздкими, потому их никто и не украл, — комната с верандой и раздвижной дверью, просторная прохладная кухня, облицованная кафелем. На плитках — сельские виды: ветряная мельница на фоне намеченного штрихами темно-синего пейзажа, деревня на берегу пруда, горы, изрезанные тропинками. Сюжеты повторялись, возвращались, но в другое место, упорядочивая пространство. У каждой вещи должно быть свое, предназначенное только ей, место, даже у мраморного пресс-папье в форме скорпиона. Иначе отсюда ушли бы люди. По-другому здесь нельзя было бы жить.
С тех пор их уже всегда привлекали вещи, ласкающие глаз: красивые квартиры, бросающаяся в глаза новая модная одежда — они были такие элегантные, такие тихие и утонченные в своей красоте, резко контрастируя с обмундированием, военным тряпьем, дерюжными котомками, перекинутыми через плечо. И вот что еще — под вечер они отправлялись в заброшенные сады и выкапывали цветы, названий которых не знали. Обсадили ими свой дом, как крепость. И теперь там благоухало, когда супруги в сумерках играли в подкидного, а потом посреди игры отправлялись в постель, в любовь.
Муж быстро продвигался по службе, с шахты перешел в «Бляхобыт», крупнейшее предприятие в городе. Жена стала заведующей аптекой. За покупками они ездили в Свидницу и Вроцлав. Часто выходили на прогулки, чтобы себя показать и на людей поглядеть.
