Вера Чайковская - Мания встречи (сборник)
Клариса Сергеевна знала, что имение Павла, завещанное ему отцом-генералом, находится где-то поблизости. Но она никогда прежде не бывала ни в том, ни в этом доме. Генерал, выгнав сына и женившись на ней, предпочел жить в Москве. А лето они проводили на заграничных курортах, где он лечил свои многочисленные недуги, а она, отчаявшись вылечить хоть один, скучала и томилась.
То, что Павел зовет к себе Мотла, было для нее новостью.
– А Мотл?
Пелагея снова разворчалась.
– Спроси у него сама, Кларисочка, что мне, старой, слухи-то разносить? У Мотла в Мостках дом, семейство, хозяйство. Так не кинешь.
Услыхав о семействе Мотла, Клариса Сергеевна огорчилась. Ей почему-то представлялось, что и он вдовец.
– Большое семейство?
– Что, Кларисочка?
– И большое у Мотла семейство?
– Матерь старая, жена да малец.
Клариса Сергеевна совсем сникла и хотела отказаться от нарядной летней кофточки, да Ксения уже где-то отыскала девку-портниху, и та ожидала в передней, чтобы снять мерки и взяться за крой.
На другой день с утра Мотл явился работать с сынком – рыжим подростком, ровесником Ксении. Та сразу же потащила мальчишку на речку.
Клариса Сергеевна вышла на крыльцо, где Мотл, так и не снявший картуза, приладился делать новые перила.
– Как зовут вашего сына?
– Давидка.
– А жену?
– Вы про имя? Сарра.
Все библейские, непривычные для русского слуха имена.
– Говорят, вас Павел Степаныч зовет к себе?
– Зовет!
И больше об этом ни слова. Занят делом, и так красиво, так ловко у него выходит – любо-дорого поглядеть.
– Приходите с нами чай пить. Пелагея напекла пирогов с мясом.
Он поднял голову и ответил с уже знакомой ей спокойной улыбкой:
– Я этого есть не могу.
– А баню? Баню не запрещено? Мы сегодня топим.
– В баню, пожалуй, схожу. Павел меня приучил. Как свечереет, можно?
Клариса Сергеевна послала Никитку навязать свежих березовых веников, ходила проверить воду в котле, горяча ли, повесила в предбаннике голубое полотенце со своей вышивкой гладью и полотняную простую мужскую рубаху. На всякий случай – вдруг он захочет надеть.
Часа в четыре нянька Пелагея повела Мотла в баню. А Давидка как исчез с утра с Ксенией, так и не появлялся. Но Мотл не тревожился. Тревожилась барыня – вот сумасшедшая девчонка!
Мотл скрылся в бревенчатой баньке, а Клариса Сергеевна все поглядывала из гостиной в окошко: не появился ли? Маялась, о чем-то думала – давнем, девическом. Когда он наконец появился на крылечке баньки в оставленной ею длинной белой рубахе, с пушистыми, золотящимися на закатном солнце волосами, весь какой-то сияющий, как ангел на иконах, она, не выдержав, выскочила из гостиной, накинув на плечи белую, тонкого кружева, шаль. В разгоряченное, отчаянное ее лицо дул прохладный вечерний ветер. Но оказавшись на крылечке рядом с Мотлом, она почувствовала, что теряет силы. И ничего не может ни сделать, ни сказать. Не может объяснить Мотлу, зачем она, задыхаясь, вбежала на это крылечко. Однако говорить ей не пришлось. Мотл на миг словно застыл, окинув ее удивленно-вопрошающим взглядом, и крепко, как прежде, сжал ее руку. Бесплотные ангелы так не могут! Но теперь он эту руку уже не выпускал из своей горячей ладони. Забрав из баньки одежду, решительным шагом повел ее, смущенную и потерявшуюся, словно совсем еще юную девицу, к дому. В полутьме гостиной, с приспущенными тяжелыми шторами, сквозь которые закатный солнечный луч высветил полоску паркета, он подвел Кларису Сергеевна к большому дивану с разодранной котом Тишкой кожаной обивкой и осторожно снял с ее плеч кружевную шаль. Она порывисто обвила его руками и задохнулась, ощущая, что ей так хорошо, как никогда не бывало…
Во дворе слышались голоса Давидки и Ксении. Мотл заторопился домой, а ей вставать совсем не хотелось.
Боже, неужели она полюбила?
Она сама себе удивлялась.
– Впервые со мной после женитьбы.
Мотл стоял одетый и говорил уже почти обычным своим голосом, а не тем прежним – необыкновенным.
Точно в каком-то сомнении подошел к окну, выглянул, потоптался на месте, стоя к ней спиной.
– Вот уж не думал, не гадал… Я ведь Сарру свою люблю!
Сказал, словно сердясь на себя и на Кларису Сергеевну.
– А я? А меня?
Он не ответил. Излишне резким движением открыл запертую на крючок дверь и вышел во двор. Почти сразу в гостиную вошла нянька Пелагея и озабоченно снова прикрыла дверь на крючок.
– И что ты удумала, Кларисочка! Грех-то какой! Я Ксении сказала, что Мотл стол укрепляет, чтобы не шатался.
– Ах, няня, я сама не понимаю!
Сказала, ужасаясь и тихо радуясь.
Мотл с сыном ушли. Очевидно, с Ксенией тоже произошло нечто необыкновенное. Но обе, и барыня и воспитанница, помалкивали, внезапно застывая то на крыльце, то в саду, то у трельяжа с мутным зеркалом…
Работать Мотл больше не приходил. Когда Клариса Сергеевна, отчаявшись, послала ему какую-то непомерно крупную сумму за сделанную работу, он всю ее до копейки вернул с дворовым Никиткой.
И Клариса Сергеевна с ожесточением в голосе говорила няньке Пелагее, что она теперь окончательно уверилась – евреи распяли Христа.
Но сердце ее этому не верило.
А через некоторое время Давидка принес Ксении обещанную мельницу. Да не одну, а целых две. Одна – побольше, другая – поменьше. Обе раскрашенные в яркие, желто-синие цвета, солнечные и радостные.
Ту, что побольше, Клариса Сергеевна взяла себе. Это был дар ее Мотла. Его тайное признание в любви, крепкой, как виноградное вино, и непобедимой, как смерть.
На службу к Павлу Степанычу Мотл не пошел. Клариса Сергеевна неожиданно сама сдружилась со своим пасынком, одиноким лысеющим человеком, на лице которого застыло какое-то извиняющееся выражение. Словно он у всех заранее просил прощения. Он любил рассказывать о своих детских выдумках с Мотлом, и тогда его лицо оживало и становилось совсем мальчишеским. Очевидно, это было самым ярким, что случилось с ним в жизни. Клариса Сергеевна слушала с жадностью, прощая пасынку лакея, который то и дело подносил барину стопку и соленый огурчик на тонком китайского фарфора блюдце…
Однажды летом, проезжая в возке, подаренном Павлом, по дороге в город, Клариса Сергеевна увидела высокого еврея в этой их нелепой шапчонке-ермолке, который, согнувшись в три погибели, тащил на спине тяжеленный мешок. Рядом, переваливаясь на коротких ножках, шла низенькая полная женщина с решительным некрасивым лицом. А впереди бежал, поднимая пыль, рыжий мальчишка. Все трое сделали вид, что ее не заметили, да и Клариса Сергеевна никак не могла совместить своего удивительного Мотла с этим жалким и таким обыкновенным евреем…
* * *Семейные предания банковского дома Столярских, наследники которого проживают ныне в Америке, говорят о том, что их российский предок был и впрямь искусным столяром и звался Тышлером, что на языке местечковых евреев и значило «столяр». Впоследствие Тышлера переделали на русский манер в Столяра или даже в Столляра, что, видимо, должно было означать большую степень интеллигентности. Попавшие в Америку потомки Тышлера закрепили за собой «полонический» вариант фамилии – Столярские.
Про того, первого, Тышлера известно, что он был настоящим артистом своего дела. У Столярских сохранилось несколько деревянных игрушек его изготовления. Особенно ему удавались мельницы, необыкновенно изящно вырезанные из липы и чудесно раскрашенные. Одну из самых красивых мельниц семейство приобрело на престижном лондонском аукционе, где мельница значилась как произведение неизвестного еврейско-белорусского мастера первой половины XIX века. Нанятые Столярскими эксперты опознали в неизвестном мастере того самого первого Тышлера – основателя рода. На приобретенной мельнице ближе к основанию можно различить две русские буквы, выдолбленные в дереве и раскрашенные потускневшей красной краской: «К» и «М». Предполагают, что это инициалы русского владельца-собирателя деревянных игрушек.
Интересно, что один из представителей этого рода, оставшийся в России и сохранивший первоначальную фамилию Тышлер, стал знаменитым российским живописцем XX столетия. Его предки перебрались на Украину. В исследованиях последних лет отмечается поразительная перекличка нарядно раскрашенных мельниц первого Тышлера и фантастических деревянных скульптур его знаменитого потомка-художника…
Из цикла «Гений места»
Триптих № 1
Болезненные синдромы
Санаторий был совсем плохонький. А когда-то гремел. Назывался он не то «Энергия», не то «Энтузиазм» – словечками из словаря бурных тридцатых годов прошлого века, на которые и пришелся пик его славы. Располагался он на территории старинной усадьбы, о которой (и о прежних постройках, и о парке) почти ничто уже не напоминало. Исключением были чудом не вырубленная липовая аллея, ведущая к центральному корпусу, и жалкие остатки каменных ворот при въезде с нечитаемой старинной надписью, некогда выложенной цветной керамической плиткой. Что-то вроде «Ютъ ви» или «Утъ ви». Отдыхающие изощрялись в угадывании недостающих букв, как в популярной телевизионной игре. Получалось «Уют лови!» или «Тут живи!» – кому как больше нравилось.
