Тони Дэвидсон - Культура шрамов
Некоторое время мы подождали, но я не поддавался импульсу, говорившему мне: а ну беги за Клинком, хватай психа и тащи обратно, пока его никто не засек. Но вот он вернулся, сбросил на пол целую охапку коры и опять исчез. Он возвращался снова и снова, все с той же ношей, принося кору разных оттенков серого, зеленого, бурого от разных деревьев.
— Откуда вы все это взяли?
Он поглядел на меня так, словно мы внезапно поменялись ролями и теперь уже я нуждался в его помощи.
— С деревьев, доктор. Со всех деревьев, которые растут вокруг корпуса.
Да, он был прав. Пройдя по коридору, я выглянул из наружной двери и увидел, что он натворил и почему на это ушло столько времени.
Со всех деревьев в округе, сколько хватало глаз, — с берез, каштанов, ясеней и вязов — была содрана кора от земли до высоты приблизительно шести футов. Я обомлел и ужаснулся, и в то же время меня охватил хохот при виде такой необычной картины. Прежде всего я подумал о том, какие выводы сделает из этого честная компания из Душилища: я сознавал, что они немедленно спишут такой казус на мое неумение совладать с пациентами, а может, увидят в нем некий неслыханный и мрачноватый вид терапии, который я измыслил для обследования Щелчка или Дичка.
Да, Сэд, ты прав на все сто, деревотерапия особенно «популярна» на территории государственных лесничеств. Еще бы, есть где развернуться…
Во-вторых, здесь можно было усмотреть насилие над природой — жестокое и жуткое надругательство над Божьим миром, совершенное каким-то больным извращенцем, и едва ли это выглядело бы оправданной преамбулой к лечению. Но, в-третьих, когда я вернулся в Щелчкову половину зала, то увидел, как Клинок с Лакомкой ставят и распластывают свитки коры вдоль стен, разбрасывают древесную кожу по дощатому полу, и шаги их делаются все тише и тише. Так среда, созданная для немого, сама немеет: наши шаги больше не издают звуков. Клинок лучезарно улыбнулся мне и победно поднял нож над головой. Я не увидел в этом ничего угрожающего: просто пациент, интуитивно догадавшийся, какой должна быть эта среда, понявший, что я тут пытаюсь сотворить. Мне захотелось обнять его, но вместо этого я решил подарить ему, когда все это закончится, лучшего качества «сабатье» с 20-сантиметровым лезвием.
Мне нравится эта музыка.
Джози проскочила в зал, когда я слегка отодвинул штору, и вертихвосткой пробралась к сухому льду, подняв руки над головой, выбрасывая ноги во все стороны.
Сейчас ты меня видишь.
Она пригнулась, обхватила колени руками, прижав их к груди, и стала кататься по полу. Я не мог ее остановить, не хотел ее останавливать.
А сейчас — нет.
Факс, стоящий внутри контрольного круга, выплевывает новое сообщение:
Привет, Сэд, тебе когда-нибудь доводилось отсылать факсы, находясь под кислотой? Это жутко, приятель, просто жутко. Я пробовал уже четыре раза, и мне кажется, я отправил вот эти самые страницы по крайней мере по трем адресам в разных точках мира: в ЦРУ, Скотленд-Ярд и Финскую полицию! Какая разница — куда, кому. В такую-то минуту, как говорится, в бурю любой порт хорош. Кто-то же должен это прочитать, а? Тут что-то наклевывается, что-то наглючивается, ха-ха-ха! Сейчас я держусь за край стола, чувствую, как ползет древесина под пальцами. Я вижу все ее шероховатости, все зазубринки, все царапинки, — черт возьми, это будто прозрение! Кто-то вынул мои глаза и вставил взамен микроскопы. Да, приятель, именно такое у меня ощущение. Оно уносит вспять, это чувство, к утробному и первородному вою. Я не дитя шестидесятых, нет, я рос в семидесятые, и все твердят мне, что настоящие времена — ну, когда все начиналось, — я пропустил. Но я не уверен, так ли это, совсем не уверен. Может, люди и не были тогда настолько обдолбанными, чтобы задумываться о чем-то, но наверняка они были-таки обдолбанными настолько, что просто ничего не могли изменить. Упс, говорю я, кислотная честность прет изо всех дыр, ударяет промеж глаз, бьет по морде. Кого я дурачу, приятель, я просто сижу здесь, мертвой хваткой вцепившись в стол, а знаешь, что делает Томный, знаешь, что делает этот печальный красавец? Разговаривает? Думаешь, он разговаривает, жжет меня своим глаголом, думаешь, он внезапно, после стольких лет молчания, обрел дар речи и принялся описывать, как Гюисманс,[19] мельчайшие подробности своего окружения, подбирая тончайшие определения для природы и природы вещей? Чушь, приятель, ничего подобного. Он расхаживает по комнате, кружит по ней, делая семь огромных шагов вдоль одной стены, затем шесть шагов, потом девять, потом снова семь. Он их считает — я знаю, — хотя с его губ не слетает ни звука. Я пытался считать вслух за него, но сбился после четырех, и теперь он снова шагает сам по себе. Я опоздал на пароход, Сэд, еще надеюсь поймать его на обратном пути, поймать тебя на обратном пути. Давай попозже, Сэд, а пока хватит тюкать на этой машинке, ладно?
Когда я вхожу на Дичкову половину зала, мне навстречу светят два ярких огонька. Точнее говоря, две автомобильные фары.
— Доктор, у вас есть машина?
— Да.
— Вы куда-нибудь на ней поедете?
— Пока не собираюсь, а что?
— Тогда можно нам взять фары?
Казалось, Синт готова разобрать на части мою машину.
— Я уже думал об этом, но, боюсь, там даже стерео нет, даже радио.
Она, кажется, раздосадована, что я угадал ее мысли.
— Вы хорошо поработали, вы оба. — У Собачника был такой вид, словно ему все равно, а Синт начала приплясывать на месте. В ней забурлила энергия, и турецкий барабан с цимбалами заиграли с прежней силой. Машина была идеальна и очень напоминала мой слабый набросок старого «морриса» — такого кругленного, как пузырь, автомобильчика, которые теперь служат только посмешищем — или объектом коллекционирования (в зависимости от точки зрения). Я вручил каждому по галогеновой лампочке, которые за деньги раздобыли для меня санитары из Душилища, и Собачник с Синт принялись прилаживать их к самодельной машине.
Синт с Собачником сработались не так хорошо, как Клинок с Лакомкой, но и им работа удалась. Они оба были чересчур погружены в собственные миры, чтобы или поладить друг с другом, или целиком сосредоточиться на поставленной перед ними задаче. Казалось, Собачник все время витает мыслями где-то далеко, не то в своем осиротелом прошлом, не то в никчемном настоящем. Он был не из тех, кого легко отвлечь от собственного «я». Знаешь, Сэд, Собачник — из таких пациентов, которых иссушило прошлое. Его трагедии привели к анедонии: ему больше незачем жить, но и умирать тоже незачем. Синт же, напротив, редко уходила в себя, ее тело и голова постоянно двигались, повинуясь некоей неостановимой кинетической потребности. Она тратила много времени на то, чтобы протянуть отрезок проволоки от одного конца машины до другого, поскольку то и дело останавливалась, барабаня какой-нибудь ритм на полу, на голове — не важно где. Она что-то мурлыкала и напевала и занималась чем угодно, а не тем, что я ей поручил. Движения Собачника представляли собой полную противоположность. Сэд, он движется, будто весь вымазан в патоке, не хочет идти вперед, не может назад.… На две двери ушло несколько часов, и мне пришлось ускорить процесс, самолично приладив гирлянды лампочек к крыше и боковым панелям машины.
— Нам правда нужно принести радио в машину, — высказалась Синт.
— Может быть, но сначала — сиденья. Нужно же на чем-то сидеть, чтобы слушать музыку.
Я всегда терпеть не мог такого рода путаные доводы — и надувательские, и покровительственные разом — у других психо-лохов, но Синт не была в обиде. Зато у нее появился новый стимул, и она взялась наматывать проволоку у основания машины, придавая своему материалу очертания стула и добиваясь прочности, которая выдерживала бы ее вес.
— Полезай сюда, Собачник! Покатаемся и стерео опробуем.
Собачник, естественно, отшатнулся от подобного приглашения и нервно закурил сигарету. Я бережно увел Синт подальше от машины, подальше от режущего глаза белого сияния галогеновых фар.
— Вот так всегда, — заскулила она. — Стоит мне только добраться до стерео, как обязательно мешает какой-нибудь мудак — или вырубает музыку, или говорит, что позовет полицию, или велит проваливать подобру-поздорову, или еще…
Я схватил Синт за руку и повел ее по коридору в свободное помещение. Следом за ней повел Собачника, у которого почти незаметно тлела в губах сигарета. Без труда уговорил Лакомку и Клинка отправиться со мной в приемную, как я ее назвал. Оттуда, объяснил я, их заберут обратно в Душилище, но прежде они получат щедрое вознаграждение за выполненную работу. Клинок благодарно помахал ножом, а Лакомка улыбнулся и похлопал себя по заднему карману, где лежал журнал. Я запер за собой дверь.
