Корнель Филипович - День накануне
Я приоткрыл глаза, смотрю из-под приспущенных век. Вижу свою комнату, заполненную предметами, которые мне знакомы во всех подробностях. То, что передо мной, видно лучше всего, по краям поля зрения картина менее четкая и чем дальше, тем более расплывчатая, и, наконец, начинается область, где я уже ничего не вижу, но знаю, что там. Достаточно повернуть голову немного влево или вправо или скосить глаза, и я увижу все очень отчетливо. Но мне не хочется делать никаких движений, я устал, словно вернулся из дальнего путешествия. Я понимаю, что окружающие меня предметы тоже утомлены долгой дорогой, которую, не покидая своих мест в комнате, вынуждены были пройти вместе со мной. Они запылились, выцвели, обтрепались. В голову мне пришла глупая мысль: любой, кто бы лег на мою тахту так же, как сейчас лежу я, видел бы все то же самое. Может, не совсем так бы видел, но несомненно то же самое. Итак, я вижу все, что находится в моей комнате, но не могу увидеть мраморный столик, чашки, рюмки, лицо Марии, и мне очень, очень грустно. Я снова чувствую жжение под веками, закрываю глаза, не хочу ничего видеть, не желаю ни о чем думать. И в этой печали, усталости, унынии на помощь приходит мое собственное живое тело: из моих слезных желез начинает медленно сочиться что-то жидкое, увлажняющее мои глаза, — я чувствую сначала обжигающее, а потом очищающее и успокаивающее воздействие этой жидкости. Не открывая глаз, вижу, как приоткрываются шторы, раздвигается пыльный занавес, оседает дым, воздух становится прозрачным, как после дождя. Рассыпанные и затерявшиеся в пространстве частицы собираются вместе и скапливаются вокруг того места, которое я так долго и тщетно высматривал. А казалось, я уже навсегда потерял его из виду! Разрозненные частицы материи устремляются в это место, как солдаты на сборный пункт. Собираются, соединяются, складываются в твердо стоящий на тяжелой железной ноге столик с мраморной столешницей. Я очень отчетливо вижу структуру мрамора: розовые, черные, желтые, серые и коричневые прожилки, сплетающиеся в единое целое. Я вижу стоящие на отполированной поверхности мрамора две рюмки из стекла, тонкого и прозрачного, как мыльный пузырь. У Марии в рюмке на дне осталось немного водки, моя рюмка пуста. Я вижу две белые фарфоровые чашки с недопитым кофе. Господи, но почему на краю стола нет сумочки Марии, что с ней случилось? Эта сумочка вызывает у меня особые чувства, меня интересует и волнует ее содержимое, ведь я знаю только, что там лежат ключи, пудреница, губная помада, календарик, немного денег в небольшом черном кошельке — ну а что еще? Нет ли в ней какого-нибудь письма, которое Мария от меня прячет? Адреса какого-нибудь мужчины? Записи в блокноте, которая имеет ко мне отношение, или даже какого-то неосторожного моего замечания, которое может быть использовано против меня? Что за дурацкие подозрения! Сумочка лежала у Марии на коленях, а теперь она положила ее на угол стола, слева от себя. Правый угол столика раскалился от солнца добела. Не хватает еще салфеток, свернутых трубочкой и вставленных в стакан, — но вот они уже здесь! Чья-то невидимая рука поспешила восполнить этот недостаток. И все вернулось на свои места, опять все так, как было. За столиком сидит Мария и смотрит на меня. Ее лицо кажется неподвижным, но это лишь видимость, потому что малейшая смена выражения, легкий наклон или едва заметный поворот головы, чуть приоткрывающиеся губы и подрагивающие ресницы — все это подтверждает, что Мария, оставаясь собой, постоянно меняется, она все время немного другая. То хорошеет, а потом вдруг дурнеет, молодеет и стареет, становится сама собой настолько, что в это трудно поверить, а то вдруг напоминает кого-то совсем незнакомого, какую-то женщину, которую я никогда не видел. Эта переменчивость и одновременно верность себе и составляют, собственно, жизнь. Дают ощущение нашего существования и нетленности наших чувств. Но и вызывают у меня тревогу, ибо каждое, даже мельчайшее изменение может привести к чему-то, что повлечет за собой крохотное, вначале почти незаметное искажение, потом извращение и, наконец, может все сломать, разрушить, уничтожить. Картина пока не исчезла, я вижу все очень ясно: формы имеют четкие контуры, цвета чистые. Картина не плоская, а объемная, предметы на ней угловатые или округлые, их поверхность мягкая, гладкая или шероховатая, холодная или же теплая, Мария существует, она облечена плотью. А я не только все это вижу, я и сам здесь присутствую и счастлив так, насколько можно быть счастливым. Ничего больше я сказать не могу, мое волнение непередаваемо, ибо выходит за пределы представлений, понятий и слов, которыми я располагаю. Но я уже не ребенок Капля жидкости, которую мы называем обычно слезой, которая очищала и исцеляла мои глаза, не скатывается с ресниц, не бежит по щеке. Никто ее не видит, поскольку течет она внутрь моего тела. Я чувствую ее во рту и в горле.
Ревность
(перев. О. Катречко, 2002 г.)
Кристина Р. овдовела тридцать три года назад. Она была тогда еще довольно молода, но второй раз замуж не вышла. Не только потому, что ей пришлось растить сына, которому было всего четыре года, просто Кристина Р. не представляла себе брака с другим мужчиной. Ее муж умер внезапно, от обширного инфаркта, хотя никогда прежде на сердце не жаловался. Он упал, направляясь к машине, которая стояла в нескольких десятках метров от дома, и уже никогда больше не встал. Пал, как солдат от шальной пули, не ожидая и, наверное, не предчувствуя смерти. Из-за того, что муж ушел из жизни так неожиданно, у Кристины Р. не было ощущения, что он покинул ее навсегда. Она была человеком верующим, хотя и на свой странноватый лад, и мысль о временном отсутствии мужа постепенно переросла в убежденность, что рано или поздно они вновь встретятся в том месте и в тот час, когда ненадолго прервалась их совместная жизнь на земле. Кристину Р., которой теперь было почти семьдесят лет, никак нельзя было назвать неухоженной старухой. Она не ела супов, заправленных сметаной, и не объедалась пирожными, как многие ее ровесницы, поэтому сохранила фигуру молодой женщины. Издали никто не дал бы ей больше сорока. Она была сантиметра на три или четыре выше мужа и при нем никогда не ходила на высоких каблуках. Вот и сейчас, не желая изменять себе, носила туфли на низких каблуках. Держалась она всегда прямо, одевалась аккуратно. Ухаживала за кожей и волосами. Не допускала, чтобы из-под краски проглядывала седина.
Возможно, соседки (никто ведь не живет в пустоте), знакомые и дальняя родня — близких родственников у нее не было — считали ее чудачкой. Но люди всегда считают чудаками тех, кто на них не похож. В течение нескольких лет после смерти мужа Кристина была объектом живого интереса и доброжелательных советов со стороны окружающих: вы такая молодая, у вас вся жизнь впереди, а вдруг — не дай бог! — заболеете? одна и с маленьким ребенком на руках, что тогда? Так нельзя! Вон сколько вокруг вас мужчин! И здесь, рядом, может быть, в соседнем доме, а может, чуть подальше, в Тарнове или Верхней Силезии, достаточно только поднять глаза и осмотреться. Но поскольку Кристина упорствовала в своем горделивом вдовстве, какое-то время спустя ее оставили в покое. Все привыкли к ее одинокому существованию.
Каждое воскресенье она ходила к обедне в костел, а во второй половине дня ехала с сыном на кладбище, повидаться — как имела обыкновение говорить — с мужем и отцом. В этот день она уделяла немного больше времени, чем обычно, своей внешности. Подводила карандашом брови и слегка румянила щеки, как будто и в самом деле собиралась на свидание. Кристина воспитывала сына, а, чтоб еще и содержать свою большую красивую квартиру, одну комнату сдавала. Потом сын начал работать и довольно поздно, в тридцать восемь лет, женился. И хотя девушка была намного его моложе — всего два года, как закончила институт, — их брак с самого начала складывался неплохо, и Кристина Р. была за сына спокойна. Он с детства не отличался крепким здоровьем, но его жена оказалась весьма заботливой. Жили они все вместе в их старой квартире, вели общее хозяйство, невестка добросовестно помогала Кристине Р. по дому. И так было до недавнего времени. Но полгода назад, благодаря содействию институтского приятеля, сын получил очень выгодное предложение от одной фирмы, подрядившейся участвовать в строительстве варшавского метро. Зарплату обещали почти втрое выше, да и для невестки нашлась работа в той же фирме. Единственной помехой было отсутствие квартиры в Варшаве. Фирма не имела возможности предоставить им жилье, во всяком случае пока. Ну разве что года через два. Сын и невестка могли рассчитывать только на комнатку в рабочем общежитии — и, возможно, изредка, на субботу и воскресенье, наведываться домой. Выходом из положения мог быть только квартирный обмен. Но за краковскую трехкомнатную квартиру в Варшаве с трудом дали бы двухкомнатную. Такова была плата за преимущества столичной жизни. Кристина готова была заплатить эту цену ради детей. Не желая усложнять жизнь ни им, ни себе, она решила остаться в Кракове. С помощью посредников и двойного или даже тройного обмена, а также благодаря привлечению всех сбережений, сохранившихся еще от мужа, удалось выменять для нее комнату с кухонькой на одиннадцатом этаже высотного дома в новом районе, расположенном в восьми километрах от центра, — а сын с невесткой смогли перебраться в Варшаву в двухкомнатную квартиру. Обмен был произведен достаточно быстро. Видно, кому-то очень уж приглянулась красивая и большая квартира в доме старой постройки в центре города, хотя, надо сказать, и не слишком комфортабельная из-за печного отопления. Новые владельцы оказались людьми предприимчивыми и, должно быть, с немалыми деньгами, потому что сразу же занялись переоборудованием квартиры. Кристина поделилась с сыном мебелью, оставив себе только тахту, круглый столик на одной ножке, два кресла, письменный стол, который очень любил муж, и застекленный шкаф с книгами. Еще она решила оставить платяной шкаф. Зачем ей много мебели? Впрочем, больше и так бы не поместилось. Венский столовый гарнитур с массивным столом и шестью добротными стульями, мягкую мебель в стиле бидермейер — четыре кресла и диванчик, стенку из передней с зеркалом и изрядную часть кухонной утвари Кристина Р. отдала молодым. Она всплакнула немного, пока выносили и грузили мебель в огромный желтый фургон варшавской транспортной фирмы. Сын поехал с мебелью в Варшаву, невестка осталась еще на день, чтобы помочь свекрови устроиться в новой квартире. Это было невеселое занятие. Кристина Р. покидала дом, в котором родилась и выросла и где провела почти десять лет своего счастливого замужества. Следуя старой примете, известной ей по рассказам матери, она собрала на совок немного выметенного из-под шкафа мусора и завернула его в газету, чтобы раскидать по новому жилью. Так на новое место переносится хотя бы толика счастья и благополучия, сроднившие человека со старым домом. Невестка помогла расставить мебель таким образом, чтобы Кристина Р., просыпаясь, видела те вещи, которые любил муж: старый, внушительных размеров письменный стол, доставшийся еще от деда, с зеленым, кое-где запачканным чернилами сукном, с балюстрадкой по периметру и множеством ящиков. Над столом они повесили картину Фалата,[18] в угол комнаты поместили застекленный шкафчик, в котором Кристина расставила довоенную энциклопедию, несколько немецких и французских технических справочников, а на верхней полке — немного старого стекла и фарфора. Открывая глаза, она видела бы вещи, которые были частью их с мужем совместной жизни, то есть не только той прошлой, но и той, что продолжалась. Кристина отправила невестку в Варшаву помогать сыну, сама же, зная, что времени у нее предостаточно, не спеша занялась наведением порядка в своем новом нехитром хозяйстве. Платяной шкаф она велела оставить в прихожей, а на кухне поставила только столик и повесила полку с посудой.
