Мария Елифёрова - Двойной бренди, я сегодня гуляю
Бедная, бедная Фахая, подумал он. Мог ли он предвидеть, что когда-нибудь сам окажется в подобном положении?
В дверь постучали. Он вздрогнул.
— Войдите, — торопливо ответил он. Испуг смешался с облегчением: это была не Лика, а Коннолли. И хорошо, подумал он, говорить с Ликой он сейчас не в состоянии. Просто потому, что не знает, как.
— Привет, Вик, — сказал Коннолли, притворив за собой дверь. — Есть разговор.
Он был одет в земной костюм — твидовый пиджак в "ёлочку", коричневые вельветовые брюки. Как специалист, отдавший немалую дань семиотике, Лаи угадал в этом что-то вроде вызова. В сумме с этим костюмом и вчерашним пластырем на разбитом носу, начало разговора ничего хорошего не обещало.
— Да, Патрик, — прохладно отозвался Лаи, повернувшись к нему на своём пуфе. — Садись.
Коннолли проигнорировал приглашение и остался стоять, сцепив пальцы за спиной. Он не глядел на Лаи. Даже наоборот, скользил взглядом туда-сюда, лишь бы не встретиться с ним глазами. Это начинало раздражать.
— Ну? — теряя терпение, спросил Лаи. Коннолли сник. Было очевидно, что он заготовил что-то темпераментное, но демонстрация ораторского искусства сорвалась.
— Дело в Лике, — вполголоса проговорил он. — Тебе не совестно её мучать?
— Бред, — сухо сказал Лаи. — Кто тебе сказал, что я её мучаю?
— Но, ё-моё, это же видно.
Коннолли начал злиться. Он не мог сформулировать свои мысли; запыхтев, он принялся грызть ногти, потом прекратил.
— Слушай, Вик, кончай цирк. Ты заигрался. Для чего ты нацепил её бандану себе на рукав? Захотелось посмотреть, каков ты в роли Дон-Кихота?
Лаи скосил глаза на плечо. Повязка плотно облегала его руку поверх белой рубашки — мятый искусственный шёлк унылого, не-барнардского, предательского цвета.
— Тебе не кажется, что это касается только нас с Ликой?
— Ты можешь перестать говорить фразами из древних романов? Это даже не остроумно. Пойми: Лика воспринимает всё это серьёзнее, чем ты.
Лаи прикусил губу. Ведь двину же, честное слово, подумал он. Мало ему было одного раза?
— О степени серьёзности моего отношения к Лике, — взяв себя в руки, ответил он, — ты судить не уполномочен. Я не приглашал тебя в качестве эксперта.
Лицо Коннолли перекосилось. Лаи успел заметить в нём, наряду с яростью, какую-то беспомощность. Ирландец нагнулся к нему, упираясь ладонью в стол; медный вихор упал ему на лицо.
— Вик, нельзя же до такой степени маяться идеализмом. Себе-то не вешай лапшу на уши. Тебя я не виню, я прекрасно понимаю. Ну нет у вас тут на Барнарде блондинок, ты и запал на экзотику. А Лика очень даже. Разбираешься, между прочим! Но, чёрт подери, неужели ты всерьёз полагаешь, что земные девушки возбуждаются от полутораметровых мюмзиков с крысиной косичкой на лысине?
— Отлично, — сдержанно произнёс Лаи. — Значит, в довершение ко всем прочим классификациям, я ещё и мюмзик?
— Ты, в довершение ко всем классификациям, дурак, — сказал Коннолли. Кровь бросилась ему в лицо; вискам и шее было жарко, из-под волос потекли капли пота. Сгрести его за его белоснежную рубаху, провезти мордой по столу, чтобы его вздёрнутый носик расплющился в лепёшку... Коннолли шагнул к нему.
— Короче, или ты выбрасываешь из головы эту блажь насчёт Лики, или...
Он не договорил. Лаи вскочил на ноги и отпрыгнул в сторону. На мгновение пригнувшись, он выхватил из сапога чёрную трубку и стиснул её в ладони. Из трубки выскочило длинное узкое лезвие, сверкнувшее у самого лица Патрика.
Коннолли попятился. Лаи вытянул вперёд руку. Лезвие гибко покачивалось в воздухе. Кажется, высокомолекулярный углерод, отчего-то подумал Коннолли. На металл непохоже...
— Я готов за неё пять лет носить красный шнурок, — чеканя слова, выговорил Лаи. — А ты — готов за неё стать трупом?
Он смотрел на ирландца в упор своими блестящими глазами, тёмными, как перезрелые черешни. Коннолли отступил назад ещё и упёрся спиной в стену.
— Извини, — хрипло ответил он. — Ни слова больше. Мир?
Лаи опустил меч. Почти неуловимым движением он сложил клинок и убрал его назад в голенище.
— Ты её любишь? — тихо спросил он. Коннолли стоял у стены, опустив руки.
— Я за неё беспокоюсь.
— Я спрашиваю не об этом. Ты её любишь, как бывает у землян? В этом смысле? Ты делал с ней то, что делают в ваших фильмах?
— Ни разу, — рот Коннолли растянулся в неуклюжей ухмылке. — Можешь быть спокоен.
— Но ты хочешь этого? Ты что-то чувствуешь? Что чувствуют земляне в таких случаях?
— Не знаю, — сказал Коннолли.
Он прошёл мимо Лаи к столу и сел на пуф. Его взгляд был направлен в пол.
— Не знаю я. Сам никак не разберусь.
— Бедный, — Лаи приблизился к нему и обнял его за плечи. — Бренди будешь?
Ещё не разлепляя глаз, Коннолли определил: болит голова. Болела она как-то особенно погано, колючей, холодной болью, как будто изнутри черепа в виски и глазницы тыкалась острая ледяная сосулька. Мучила жажда; язык казался распухшим и войлочным, что же до привкуса во рту — аналогий было лучше не подбирать. Он открыл глаза. По ним полоснул утренний свет, пропущенный через дымчатую атмосферу Барнарды и тем не менее невыносимый. Так, он лежит на полу на спине, задрав ноги на кровать. Спина одеревенела и болит, словно он таскал мешки. Судя по всему, он в номере у Лаи. В котором часу они заснули, Коннолли вспомнить не мог.
Он со стоном напрягся и приподнялся на локтях. Чужие, непослушные ноги соскользнули на пол. Приняв наконец сидячее положение, он сумел разглядеть Лаи: барнардец лежал на кровати вниз лицом, не сняв сапог, рука и голова свесились с края постели, и локон чести подметал пол. Коннолли подполз к нему и потряс за плечо.
— Вик!..
— Та-фх... — спросонок пробормотал Лаи на родном языке, потом разомкнул слипшиеся чёрные ресницы и мгновение пялился на Коннолли, пока не осознал, в чём дело. — А, Патрик, это ты?
Было видно, что ему тоже не слишком хорошо. Он сел на кровати и принялся развязывать сбившийся платок на шее. Коннолли наконец удалось подняться на ноги, причём при каждом движении ему казалось, что потолок с размаху ударяет его по темени.
— Капитальные у тебя запасы, — констатировал он, ухватившись за спинку кровати. Бледный до зелени Лаи потёр висок.
— Были. Всего-то литр с небольшим и был. Законы гостеприимства есть законы гостеприимства.
Отыскав зеркало на стене, Коннолли глянул на своё отражение. Н-да... Результат превзошёл все ожидания. Лаи выглядел намного свежее его — Коннолли даже позавидовал быстроте, с которой организм барнардцев одолевал лошадиные дозы алкоголя. Однако ускоренный обмен веществ, свойственный его расе, отыгрался на Лаи с другой стороны: он, естественно, пропустил вечернее бритьё, и теперь его усики почти потерялись на фоне густой тёмной щетины. Со вчерашнего дня его подбородок и голова обросли чуть ли не на полсантиметра. И если Коннолли, после того, как пригладил пальцами шевелюру, обрёл вполне приемлемый вид второсортного кинорежиссёра, — хотя и с пожелтевшим синяком на носу, — то Лаи походил на восточного террориста с обложки старинного боевика.
Оба поглядели друг на друга и, не сговариваясь, принялись хохотать. Отсмеявшись, Лаи сказал:
— Ты первый в ванную — ты гость. Возьми там одноразовый станок.
— Иди ты первый, — возразил Коннолли, — я ещё пока помедитирую.
— Ладно, — ответил Лаи, — только будь добр, не медитируй, стоя на моей пилотке.
Встав, он подобрал с пола шапочку, брезгливо отряхнул её и положил на кровать. Затем открыл мини-бар.
— Держи, — сказал он, накладывая в плоскую керамическую чашку каких-то мокрых зелёных листьев с кислым запахом маринада. — Проверенное средство от похмелья, используется уже две тысячи лет.
Он запихнул горсть листьев в собственный рот. Коннолли скептически поглядел на чашку.
— А у тебя нет чего-нибудь не столь... этнографического? "Соберекса", например?
— У нас этим никто не пользуется, — сказал Лаи и, перекинув через руку свежую рубашку, исчез за дверью ванной.
Морщась от боли в надбровьях, Коннолли жевал маринованную дрянь и пытался вспомнить, что происходило вчера вечером. Сначала Лаи чуть не заколол его мечом... а потом? В памяти у него осталось только то, что он, облапив барнардца, заплетающимся языком читал ему лекции по поэзии трубадуров. "Пойми, Вик... трубадуры не трахали дам своего сердца. Хотя могли. И, может, даже хотели. Высшим шиком считалось, если он даже ни разу в жизни её не видел. Так что тебе досталась роль трубадура..."
Коннолли прикрыл глаза. Тьфу, подумал он. На себя посмотри, притрубадурок. Не осложнять жизнь коллегам — и то не получается.
Барнардская опохмелка и в самом деле подействовала. По крайней мере, тошнота прошла, и даже мерзкое колотьё в висках начало притупляться. Коннолли поставил чашку на стол и встал под кондиционером, подставив лицо струям охлаждённого воздуха. Из ванной показался Лаи, раскрасневшийся от умывания, в чистой рубашке и с сочащимся кровью порезом на свежевыбритом подбородке. Голову он не побрил — должно быть, ему всё ещё было неприятно до неё дотрагиваться.
