Наталья Арбузова - Город с названьем Ковров-Самолетов
Не надобно мне, Лёшенька, цветастого платка, не надобно мне Федора – сердешного дружка. Одна тебя я вырастила, больше не рожу, сижу да на московскую дороженьку гляжу. Стоят на той дороженьке три стройные сосны – пришли четыре странника с московской стороны. Они мне поклонились что до самой до земли, они мне повинились, что сынка не привезли.
Батюшка отец Георгий… видели его, Лёшу… четверо стариков, что в Москву на девятое мая ездили… с ними, серебристыми чертями, как раз и ездили… Федор – не, он про то не знал. Ну да, вернулись вместе… а сейчас – не знаю. Лёша как-то странно пишет: Федор мужик что надо… держись за Федора, мать… это как понимать? Платок прислал… за иконой лежит… носить жалко.
ФСБ решила Ильича, Лукича и Кузьмича пока не трогать, ограничиться Хрисанфычем как человеком своим. Тот оказался на высоте: запомнил даже номер грузовичка под синим тентом, везшего их в Москву. Забыл лишь сказать, как они в кузов попали. Никто и не спрашивал – ухватились, погнали по следу… главное, чтоб было о чем рапортовать. Олега Старчеусова машина! шведская спичка найдена. Подозреваемого застали в Кочнёве: инспектировал строительство поповского дома. Подал смущенным ищейкам два пальца, послал к ним Ивана и свалил. Да, да, эти дьяволы в наш грузовик уже забирались… а на склад… Иван осекся и поскорей предложил пойти поглядеть обваленную землянку – оказалось, тоже некстати. Пошли. Ка-акие там цвели черемушки! какие заливались соловушки! сколько валялось бутылок с одной и той же этикеткой! Хотели поднять одну в качестве вещественного доказательства и остолбенели. В полуразрушенной землянке сидел серебристый истукан с напрочь стертым лицом. Безглазно и безгласно плакал слезьми, похожими на свинцовые пули. Не выдержали, бежали.
Возле серебрянки тоже черемушки цвели, соловушки пели. И вообще палатка суше, уютней землянки. На старчеусовский склад теперь ходили Ильич, Лукич и Кузьмич – почитали священной обязанностью. Они и принесли весть о визите эфэсбэшников на опушку. Значит, скоро будут сюда. Решили с места не трогаться – небось не цыгане, – но оборонять позиции. Вырыли окопы, обустроили по всем правилам фортификационной науки. Вошли в раж, не замечали, что их давно уж снимают – Семен, Дуня и Никита замаскировались зелеными ветками подобно воинам Макдуфа. Олег Феофанов смотался к своему постаменту и умудрился переместить, не спрашивайте как, танковую башню с орудием к месту военных действий. Так она и стояла, врытая позади окопов, перед палаткою, – привычно стелился по земле ствол. Все, живые и мертвые, сидели курили на нем – киношники балдели. Тут появился Федор Стратилатов, полностью выздоровевший и слегка агрессивный, – организовал учения по омоновской методе. Ах, какой актер… Даниэль Ольбрыхский отдыхает. Это были счастливые дни съемочной группы.
Приготовления неизвестных солдат, давшие возможность отснять обворожительные кадры, оказались чрезмерными. Штурма не воспоследовало, ФСБ затаилась. Марь Петровна Ужиха выползла из-под колоды принять готовый поповский дом – ей больше всех надо. Фотографировалась с холеным Олегом Старчеусовым и черноризцем отцом Венедиктом. На заднем плане торчала голова Ивана. Как водится, освятили. Батюшка заснул в горнице, пахнущей свежеструганнным деревом. Проснулся ранним-рано. На веранде кто-то хныкал. Вышел посмотреть. Серебристый, отвратительный, без лица – тер плохо вылепленной лапой отсутствующие глаза. Отец Венедикт бросился в церковь. Там вскоре застала его страдающая бессонницей Ужиха и похвалила за усердие.
Смотрели у Дуни отснятые фрагменты, заходясь от восторга. Вот что, – подвел итоги Семен, – материал заслуживает лучшего сценария. Пока не поздно, покажем продюсеру… получим разрешенье на изменение сюжета… опишем, что было… выйдет круче любой выдумки. Отправились втроем в Москву. Продюсер долго восхищался, потом заявил: «Это хорошо как пролог…
памятники неизвестным солдатам роют окопы… разучивают приемы рукопашного боя с современным инструктором. Скорей приступайте к съемке основной линии: близорукий юноша, лес, скелеты. Денег я вам добавлю… вы говорили – то, се, вертолет… оно того стоит». Никита пнул под столом ногой открывшего было рот Семена – тот живо захлопнул.
Иван Оголтелов заделался актером. Впрочем, и раньше был. Так стоять навытяжку… такие строить патриотические мины… а жесты, жесты! демагогический пафос! Выцветшая гимнастерка, вытертые на коленях галифе – все как будто приклеилось к нему. Не дыша, счищает кисточкой землю с черепа. Сейчас, кажется, поцелует в пустые глазницы и скажет с надрывом: бедный Йорик! А Дуня – Дуня смотрит удивленными глазами – его игра подстать ее сценарию. Два сапога пара… только дурак не поймет. Семен понял. Приезжал продюсер, тряс Семену руку, благодарил за открытие нового таланта и – прибавил денег! Дуня скромно промолчала, но по отъезде продюсера свою долю спросила. Семен без лишних слов выделил. Марь Петровна Ужиха отдала увеличить фотографию, где Иван стоит позади нее – повесила на видном месте. Олег Старчеусов временно взял другого приказчика, оговорив, что Иван может вернуться на завод когда пожелает. Но вряд ли. Отец Венедикт через Марь Петровну предложил себя Ивану в качестве духовника – ответа не дождался. О, какое титаническое самоуважение проявилось в натуре этого юноши! Тщетно Дуня ждала его у себя на верхотуре. Наказывал гордячку – отыгрывался. Семен догадался сделать рекламную кассету будущего весьма бюджетного фильма. Послал продюсеру, тот принялся пиарить полюбившегося ему Ивана. Сразу три дамочки, отказавшиеся от услуг нашего купидона во времена кризиса, примчались в Ковров. Напрасно – на Ивана нашло. Не то мстительность, не то комплекс арийского целомудрия. Он не видел женщины, достойной себя, – ни рядом, ни на другом конце света.
Федор Павлович Кабанов службу опять несет на своем постаменте – с тех пор как второй раз разбился. Август чуть-чуть пригорюнился, шоссе убегает вдаль. Пылятся рябинки, астры лежат у ног. Город Ковров-Самолетов погибших летчиков любит. Затормозил мотоцикл, слегка пролетев вперед. Федор Стратилатов присел к нему на ступеньку, бутылку пива открыл и завел с корешом разговор. Ты, это, хватит… айда к своим… они без тебя на девятое мая в Москву уже прокатились… моей Настасьи сын Алешка поил их, кормил… садись-ка сзади, поехали. Сказано – сделано. Подъезжали к Кочнёву и попали на съемки. Семен, купаясь в деньгах, задействовал вертолет – съемка с воздуха. Летчик Федор увидел и весь затрясся от желанья взлететь. «Ладно, – сказал ему тот, другой Федор, – я тебе это устрою… через Ивана, он тут большой человек».
Я на том свете не был – не знаю, про что и речь, – синий платочек неба я обещал сберечь. Оно меня не уронит, я в нем как птица живу… если меня схоронят, то лишь в его синеву.
Идея была чудовищной, как все, относящееся к будущему фильму: памятник погибшему летчику за пультом летящего вертолета. Никиту Скоробогатова забросили на крест кочнёвской церкви, благо отец Венедикт с утра уехал в город. Когда Никки дал отмашку – дескать, снято – Федор Кабанов, у которого с чувством самосохраненья последние шестьдесят лет обстояло неважно, стал набирать высоту. Пилот, до тех пор спрятанный в кабине, долго с ним сражался и наконец посадил машину. Серебристый ас был отвезен к месту несения службы, его сапоги на меху крепко вцементировали в постамент. Федор Стратилатов дал слово навещать друга и рванул прочь. Ненадолго. Едва эта бражка отчалила, тотчас вернулся, сбил в два счета цемент и умчал Кабанова к своим.
«Что это, братцы, вы так окопались?» – приехав, спросили два Федора. «Да сдуру, – ответили те, – никто вроде на нас не нападает». – «Ну и слава богу… выпить найдется?» – «Как не найтись». Разливать уселись на ствол танкового орудия. Выпивши и вставши, решили произвести из него салют в честь возвращенья Федора Кабанова. Исполненье своего замысла доверили артиллеристу Василию Раменкову – тот с порученьем справился.
Приехал, приехал Лёха, сидит за материным столом, хлебает борщ, смотрит в угол. Сыночек, что случилось? – Да ничего. А к вечеру пришли двое ментов. Ребятушки, родненькие, простили нас Чуркины… Витьку позавчера женили, всё на нем цело! – Молчи, мать… это за другое… там похуже. – Лёшенька, зачем же пришел? – А тебя повидать… собери белье.
Дед Николай Хрисанфыч метался в горячке и лопотал: побег… побег готовится. Стоял сухой октябрь, тихие теплые тучки застыли, не в силах понять, куда ветер дует. А у старика сделался плохой кашель. Ильич-Лукич-Кузьмич поглядывали друг на друга: попа звать? гроб готовить? Грешная душа дедушки Федотова замышляла побег из бренного тела. Вконец разучившись разлучаться друг с другом, пошли втроем за отцом Георгием. Вернулись ни с чем – батюшка отъехал на денек. Подошли к одру и увидели: побег состоялся.
После похорон избенка недолго стояла заколоченной. Резко оборвалась золотая осень, пришел промозглый холод. Серебристые свернули серебрянку и вселились. Вот тут и возник стихийно подлинный музей воинской славы. Неизвестные солдатики оживляли гипсовое оружие и обмундированье. Трое стариков, закрывших глаза Хрисанфычу, оказались добычливыми. Столько натащили атрибутики первой половины сороковых – впору выбрасывать. Окрестные поля почли за честь предложить героям урожай свой. Тащили, охулки на руку не кладя. Федор Стратилатов явился с богатырской поклажей мяса, бесплатно выдававшегося ему в лавке Олега Старчеусова. К тому присовокупились разносолы от Настасьи. Ты же смотри, Федор, жалей ее… сын-то еще когда вернется… Федор серьезно кивал. Ну а старчеусовскую водку продолжали носить Ильич-Лукич-Кузьмич. На что другое, а на это у них сил хватало. Начхать нам на безногих фашистов с их буржуйской пенсией… мы пока еще сами о себе промышляем.
