Андрей Иванов - Путешествие Ханумана на Лолланд
– Гитте стала проституткой, но она даже не знает об этом, у-xa-xa!
Через полчаса вышел Амбруаз. Он был весь мокрый, с ужасом в остекленелых глазах. Попросил пива, заплатил за удовольствие. Домой он не смог ехать на велосипеде, он шел пешком. Шел косолапо, чувствовалось, что он испытывал какое-то неудобство в паху, в его облике возникла какая-то надломленность; казалось, что он испытал шок или сильное разочарование, а может, просто был как-то унижен, потому что не смог справиться с белой.
– Она его просто изнасиловала, – сказал мне Хануман и пошел выгонять ее из нашей комнаты.
В последние дни перед отплытием Амбруаз все меньше и меньше платил, потому что у него все меньше оставалось денег. Но все равно уже не мог остановиться и покупал у нас что попало. Под конец он решил расплачиваться с нами французскими франками; я сходил в банк, принес бумажку о том, сколько франков стоит датская крона. У нас был большой внушительный калькулятор, против которого не попрешь, и мы быстро переводили свои цены в его франки, причем чем быстрее мы переводили, тем больше мы с него сдирали. Получилось так, что он облегчил нам работу; каждый раз переводя на франки, мы с Хануманом завышали цену и сдирали с него чуть ли не в два раза, накидывая сверху еще десяток крон, когда подводили итог всем проданным вещам. Надо было видеть, как неохотно он расставался со своими деньгами. Это было такое жалкое зрелище. У него приоткрывался рот, его улыбка замещалась недоумением, сомнением, подозрением. Появлялась жалобная гримаса, он выдавливал из себя «эгэ» и еще минут двадцать он переживал разлуку с тем, что еще только что наполняло его карман, с тем, что купюрами шуршало в портмоне. Отдав деньги, он начинал взглядом шарить по комнате, в поисках чего-нибудь такого, что можно было бы прихватить «гратис», что восполнило бы это чувство утраты.
Однажды он приехал поздно вечером. Потапов на совсем легком морозце жарил курицу у пруда возле своего дома. Точнее, даже не жарил, а коптил курицу, которую насобирал у контейнера; он так много курицы нашел, что некуда было девать, и он решил закоптить. Кое-что замочили в специях и жарили на углях; пили крепкое вино. Тут Амбруаз появился, сказал, что ему нужен велосипед, даже два, а если три, то еще лучше, но тогда ему нужна скидка и что-нибудь «гратис», потому что он клиент, все время покупает; создавалось впечатление, что он умышленно покупает больше и больше, чтобы убедить нас в том, что мы обязаны были дать еще больше «гратис». Взгляд его пал на факелы. Было темно, довольно темно; мы курили травку и пили вино при факелах, воткнутых в землю. Эти факела Потапов украл из «Рима 1000».
– Масляные факела, бамбуковые, – сказал Потапов с любовью. – Двадцать пять за штуку! Ни кроны меньше!
Тот открыл рот:
– Э-э-э вай ма-фрэнд, ту мач, ту мач![56]
Потапов съязвил:
– Э-э-э вай ту мач? Нормаль, понимаешь, нормаль! Вэри юсфул тинг!!![57]
– Йес-йес, – сказал негр. – Мне бы такие в деревню, очень пригодилось бы, дайте мне их «гратис», вместе с велосипедами.
Но Потапов отказался пожертвовать их даже в знак вечной дружбы россиян и африканцев. Велосипеды достали той же ночью, из соседнего городка, даже перекрашивать не стали, перебивать номера на раме, ничего, просто отвезли на корабль, отдали Амбруазу, забрали деньги, нам с Ханни сотню дали. «Наверняка обманули», – говорил Ханни. Конечно, обманули…
Амбруаз не успокоился на этом. Явился на следующий день клянчить тележку, в которой мы возили бутылки; уступили довольно дешево. Чтобы как-то смягчить все те подозрения, что его терзали, как-то утихомирить все тревоги, связанные с торгами, я не удержался и подарил ему пояс со множеством карманчиков для ключей. Я нашел его на свалке, постирал, подшил от нечего делать и подарил его Амбруазу; собственноручно повязал его вокруг талии негра и сказал: «Вуаля, мон ами, абсолюмон гратис!»[58] – и самому мне стало приятно. Он так обрадовался, сразу же пустился в пляс, прикрыв глаза, разинув пасть, показывая большие белые зубы. Он танцевал да побрякивал всем тем, что быстренько впихнул за пояс. Потом ходил с этим поясом, и даже походка его изменилась; он так и не снимал его до отъезда. Ушел он через несколько дней, в Африку. Тем же днем, когда Потапов вышел из дома, он не увидел своих масляных факелов.
– Вот черт! – выругался он в сердцах. – Все-таки стянул факела-то, сукин кот!
Амбруаз нам оставил свой факс, сказал, чтоб мы ему написали, обещал написать нам тоже, утверждал, что это ничего не стоит. «Факс! – кричал он. – Совершенно фри, абсолюмон гратис!» Мы пообещали, что раздобудем факс и обязательно напишем. Он сказал, что пришлет нам список вещей на заказ, потому что придет на следующий год, чтобы купить еще больше товара и получить кое-что «гратис», и побольше «гратис», потому что он особый клиент! Эге, постоянный! Все говорили «йес-йес», улыбались, пожимали его руку, выражали видимость надежды на то, что увидимся на следующий год, мон ами. А потом он, оказывается, вернулся, прокрался к дому Потапова и стянул факел! Видимо, сам он не верил, что увидится с нами на следующий год.
Никто из нас в это не верил тоже; никто не верил, что продержится в Фарсетрупе так долго. Да никто и не хотел в это верить! Никто не хотел сидеть в этой дыре целый год! Никто не хотел видеть Амбруаза снова, чего бы то ни стоило! Пусть он даже купил бы все дерьмо, которое мы насрали бы за год! Даже по самой фантастической цене! Все равно никто не хотел его видеть! Все хотели бежать, все тайно завидовали тому, что он уходит, все тоже хотели уйти… Кто куда… Потапов бредил Канадой. Дурачков – Австралией. Хануман рвался в Голландию, но мы не успели. Грузовик уехал, прежде чем мы успели развести Амбруаза. Хануману пообещали, что сделают паспорта за пять месяцев. Попросили деньги вперед. Он дал половину. Сказал, что будет ждать, когда голландцы опять снарядятся ехать. Через пять месяцев Хануман обещал заплатить оставшуюся половину. Я сказал, что за меня может не волноваться. За меня он может и не платить. Я как-нибудь перебьюсь. Я был согласен идти пешком. Пока ему сделают паспорта, я дойду до Германии. А оттуда рукой подать. Мне все равно, сказал я, готов идти куда угодно, лишь бы куда-то идти, и как можно дальше отсюда. Хануман посмеялся над моими словами. Сказал, что он чувствует себя неловко, за то что за меня взнос не сделал. Я его опять успокоил. Он потупил нос в стакан и сказал, что мы обязательно и для меня заработаем деньги на паспорт. Можно, мол, заняться контрабандой в Германию, раз уж я собираюсь в Германию. Я призадумался. Хануман сказал, что тут как раз есть один афганец, который собирается в Германию. Шах-Махмуд… Я еще крепче задумался.
Посовещавшись недолго (минут двадцать), мы встали, собрались и пошли в Германию.
6
Шах-Махмуд долго жил в России. Это сказалось на нем очень дурно, это его испортило. У него было три высших образования, и все российские, и все липовые, как я думал. Одно из них медицинское; это уж точно было липовым, потому что он не знал элементарных вещей: не знал, например, в чем разница между физиологией и анатомией; думал, что это одно и то же! Он также думал, что анаболик и антисептик тоже одно и то же. Лечил своего ребенка аспирином от всех болезней. Впрочем, даже тут он часто путался: он говорил то аспирин, то анальгин. Впрочем, ребенок был не его; может, и жена, с которой он проживал в кемпе, с которой проживал чуть ли не каждый желавший с ней попроживать, была не его. Она была с Украины, пила, как мужик, у нее был хриплый голос, огромные сильные руки, которыми она постоянно мяла тесто или фарш; одевалась она всегда в одно и то же; говорила с «хэ» и «шо» и была распространителем заразы. Зараза, которую она распространяла, – это дюжина книг Марининой, которые расползлись моментально по всем русскоязычным (даже грузинские и армянские женщины читали, я сам видел), а также видео– и аудиокассеты со всеми новогодними огоньками, фильмами вроде «Брат», «Ширли-Мырли», «C легким паром», «О бедном гусаре»… Из-за нее почти в каждом билдинге орала Буланова, надрывались «Иванушки», «Стрелки», «Блестящие», «Золотинки», «Конфетти» и подобное. Нестерпимо хотелось бежать, и бежать без оглядки!
Шах-Махмуд, когда въехал, первым делом увешал всю комнату коврами. Говорил, что без ковров жить не может. Комната без ковра – все равно что тюрьма! Но даже в тюрьмах у них есть ковры! Уж кто-кто, а он знает! Он во всех тюрьмах побывал! Разумеется, он нагло врал. Потому что по нему было видно, что всю жизнь он как сыр в масле катался и все никак не мог остановиться, все катался да перекатывался, из страны в страну, от женщины под бок к другой, и все не был доволен. Ругал Данию: народ и климат. Находил какую-то связь, зависимость первого от второго. Много говорил о коврах: у них в Кабуле на главной рыночной улице выстилают ковры прямо на дороге. Чтобы по ним ходили люди и ездили машины, чтобы пыль впитывалась волокнами. Он еще, оказывается, и знатоком технологий текстильного производства ковровых изделий был! Ковры должны в пыли валяться, от этого они якобы становятся лучше. Ну-ну… Прямо как в поговорке: не поваляешь – не постелешь!
