Хари Кунзру - Без лица
Джонатан уворачивается от пешеходов и кэбов, слыша, как дождь металлически клацает по большому черному зонту. Этот звук настолько не похож на рокот индийского муссона, что Джонатан не в силах забыть — что именно сделал, как попал сюда и как сделался легкомысленно, головокружительно новым.
В Лондоне есть полисмены в синих униформах и красные омнибусы с рекламой на борту. Парки, распахивающие среди высоких зданий просторы густых зеленых газонов, — и Джонатан впервые понимает, что именно британцы безуспешно пытаются воспроизвести в Индии. Бархатно-зеленые лужайки. Пульсирующие жизнью. Какую ностальгию, должно быть, порождали в этих людях коричневые и неровные пустыри Индии! Здесь, на своем месте, в тумане своей сырости, газоны наконец-то приобрели смысл. В этом Лондоне вы можете стряхнуть дождевую воду с зонта и войти в кондитерскую «Лион», где бледные девушки в черно-белой форме подадут вам пирог — такой же тяжелый и влажный, как эти лужайки, — и коричневый чай с молоком практически единственная вещь в этом городе, ничуть не отличающаяся от своей индийской тезки. Этих девушек кличут «ледышками», и Джонатан гадает — почему? Может быть, из-за острого, зажатого взгляда. Абсолютно новый для него тип английскости. Подобные лица, застиранные и бедные, не экспортируются, им не доверяют управлять Империей.
Повсюду Джонатан находит оригиналы тех копий, с которыми вырос, и вся абсурдность Британской Индии обретает смысл в своем естественном окружении. Здесь резонно носить темные костюмы и высокие воротнички. Здесь толстые черные двери уводят прочь с электрических улиц в загроможденные гостиные, чьи узкие окна обрамляют квадраты холодного и водянистого лондонского света. В коконе кожаного кресла Джонатан наконец понимает смысл английского слова «уют», привитую климатом потребность — подтыкать под пронизанные голубыми жилками тела слои лошадиного волоса, значение красного дерева, фикусов и салфеточек, истории, традиций и ценных бумаг. Быть британцем, решает он, — в первую очередь вопрос изоляции.
Мистер Спэвин снял ему комнату на чердаке в Бейсуотере. В оконце открывается вид на крыши и дымовые трубы. Это жилище арендовано ненадолго, потому что в сентябре он отправится в школу — готовиться к университету. Об этом говорят, как об обжиге горшка или покрытии лаком предмета мебели: последняя ремесленная трансформация, через которую он должен пройти, прежде чем станет продаваемым. Он проведет пару триместров в мастерской Чопхэм-Холла и выйдет оттуда студентом Оксфорда.
После того как дверь комнаты впервые закрывается за его спиной, Джонатан стоит, глядя на пустую каминную полку и аккуратно окрашенную решетку, коврик и умывальник с квадратом рябого зеркала. До этого момента он не думал о содержании своей новой жизни. Достаточно было жизни самой по себе, английской жизни. Вид всех этих пустых вещей, ждущих, что он наполнит их собой, вонзает ему в грудь нож паники. Он запирает дверь и оседает на пол. Он присвоил себе эту жизнь; он — англичанин. Но есть и другие критерии, есть вещи, до сих пор ускользавшие от его внимания. Пустой книжный шкаф возле кровати. Темный квадрат на обоях, где когда-то висела картина — где должна висеть некая картина. Какая картина? Что там должно быть? Он не знает, и ответ, который легко пришел бы к другим людям, к реальным людям («Любая картина, которая мне нравится»), разумеется, не подходит для него. Он не чувствует себя вольным любить что-либо, не проверив предварительно: вдруг это каким-то образом его выдаст. Прежде того, что есть он сам, он — англичанин и должен обладать вкусом англичанина.
То есть?
Он долго и напряженно думает об этом. Англичанин повесил бы гравюру со сценой охоты, или фотографию короля, или написанный маслом портрет покойных родственников, как тот старик с котлетками бакенбардов над столом мистера Спэвина. В отсутствие картины Джонатан решает остановиться на короле, изображение которого он приобретает с лотка на Бервик-стрит и вставляет в золоченую рамку. Итак, первые месяцы среди лужаек и улиц, залитых дождем, он ложится спать под вручную разрисованным ликом Георга Пятого и едва удерживается от соблазна помолиться ему, попросить у выпяченной подкрашенной бороды: укажи мне путь к самому себе.
До сентября ему нечем заняться. Джонатана это вполне устраивает. Мысль о Чопхэм-Холле вызывает у него дрожь; когда британцы говорят о школе, они используют те же слова, какими другие люди описывают тюрьму. Однако Спэвин озабочен; он просит юного мистера Маскетта, сына своего компаньона, помочь Джонатану осмотреться в городе. В надлежащий срок, после вежливого обмена записками, златовласый юноша в белых брюках для тенниса материализуется на пороге дома в Бейсуотере. «Привет! — говорит он, с видимым неодобрением всматриваясь в сумрачные глубины холла. — Ты, должно быть, и есть Бриджмен. Я тут подумал, не сыграть ли нам пару сетов».
Маскетт стоит в полутемном холле и принимает реверансы миссис Лавлок, домовладелицы. Миссис Лавлок явно находится под впечатлением от его персоны и суетится вокруг него по некой волнообразной спирали, при тайной обозначить равно почтение и удовольствие. Маскетт игнорирует ее, целиком и полностью поглощенный своим занятием: он кривит красиво вылепленную нижнюю губу на убранство холла. Получив предложение присесть в гостиной, он отказывается: если миссис Лавлок не против, он лучше постоит. Его нижняя губа еще раз приходит в движение, когда появляется Джонатан, обутый в коричневые ботинки.
— Разве у тебя нет парусиновых туфель?
— Боюсь, что нет.
— Ну, ясно. Полагаю, сможем купить по дороге.
Небольшой крюк через Пикадилли, и вот эти двое уже ступают на упругий травяной корт, спрятанный на задворках дома с престижной стороны Риджент-парка. Ноги Джонатана заключены в свежую белую парусину. Рукоятка его ракетки уже пропитана нервным потом. Игра идет ужасно. Он бросается за мячом, преследуя его слева и справа, всем телом ударяется о сетку и не может отбить ни одной подачи Маскетта. Через некоторое время золотистый юноша озирает запыхавшегося Джонатана на той стороне корта и, еще раз подключив к делу выразительную нижнюю губу, интересуется, не пора ли устроить передышку. Джонатан немо кивает.
— Мне показалось, ты говорил, что когда-то играл.
Джонатан отвечает уклончиво.
— Я удивлен. Вы, которые из колоний, обычно такие… sportif[141]. Здоровый образ жизни в Пенджабе и все такое прочее.
Джонатан сокрушенно припоминает привычку индийских англичан строить теннисные корты на любом доступном клочке земли, даже в горах, где они высекали их в склонах, как джайны[142] — лики своих святых. Просто невероятно, что он не умеет играть. Ни одной удовлетворительной причины для провала придумать не удается, поэтому он говорит, что повредил руку, — надеясь, что этого будет достаточно. Маскетт ему очевидно не верит, но вежливо старается скрыть отвращение и предлагает пойти на террасу и выпить перлового лимонада[143].
Джонатан чувствует себя обязанным время от времени потирать запястье, а Маскетт говорит о вечеринках, и о людях, которые ходят на вечеринки, и об их отношениях с хозяевами, друг другом и с ним лично. У Маскетта есть деньги и автомобиль, а также приглашения на следующие пять уикендов за город, то есть туда, куда все ездят, когда не ходят на вечеринки или на теннисный корт. Маскетт рассказывает историю о танце леди Кинестон, и о танце мистера и миссис Хантингтон, и о забавных вещах, сказанных им за обедом, который недавно давали у Уоллер-Уолтонов. Похоже, все эти события были смертной скукой, и большинство людей присутствовало на всех трех, за исключением тех, у кого было приглашение на прием в шведском посольстве — у Маскетта его не было. Но ему было все равно, потому что можно было догадаться, что там будет еще скучнее (в посольствах всегда так), и, разумеется, потом все говорили, что так оно и вышло. Маскетт уже отучился два года в университете, у него есть долги, которые должен уладить старик, и взаимопонимание с Энн Уоллер-Уолтон, и еще он думает, что, закончив учебу, будет работать в городе, то есть в Сити, каковой, соображает Джонатан, не является простой противоположностью деревне, но являет собой нечто более техническое, включающее контроль денежных потоков, маржу и ленч.
Маскетт говорит, что заскочит еще как-нибудь на будущей неделе, но не заскакивает. Джонатан понимает, что провалил некий экзамен, и осознает, что ему нужно многое выучить, прежде чем он будет готов вращаться в тех же кругах, что и юный мистер Маскетт. Свои недостатки он записывает в блокнот: теннис, танцы, автомобиль. Большая часть карманных денег уже потрачена на одежду, но он начинает откладывать небольшую сумму для занятий. Теннис или танцы? Танцы дешевле, особенно если он отправится на улицу Шепердс-Буш, где, согласно строчным объявлениям в «Пост», некая мадам Паркинсон ведет уроки по вечерам в понедельник. У мадам Паркинсон обнаруживаются ярко-рыжие волосы и французский акцент, фальшивость которого улавливает даже Джонатан, но при этом она — хороший учитель. Влево раз-два, вправо раз два, и эллегааантна — да! Вскоре он проводит все вечера в Palais de Danse[144], где оркестранты с бриль-кремовыми[145] головами выдают бодрые фокстроты сквозь сигаретный дым, а коротко остриженные девушки позволяют отдавливать им ноги, а затем увлекают его к реке, где темно и тихо.
