Павел Вежинов - Весы
– Это Моцарт! – серьезно сказала она. – Не удивляйся, Мони. Музыка не всегда действует на человека одинаково. Бывает, что ты особенно восприимчив к ней, и она овладевает тобой до глубины души… А в другой раз слушаешь ту же вещь как гипсовая статуя, – вообще не доходит, даже по коже не щекочет. Со мной так бывало несколько раз.
– А сейчас?
– О, сейчас! Сейчас все ясно. Он действительно очарователен.
Дирижер снова встал у пульта. Я знал, что они будут играть, – Чайковского. Этого автора я знал лучше всего, так что мы могли проверить себя. И как только он поднял палочку…
Верно говорят, что судьба не путает карты и не раскладывает их, – она только их раздает. Случайно или нет, я поднял взгляд к первому ярусу. И был мгновенно наказан. Справа, на самой дуге, сидела Мина. И смотрела на меня, как я на нее. Наверное, она еще раньше заметила меня, потому что лицо у нее было смущенное. Я прямо ощутил, как мое сердце хрустнуло под железным нажимом щипцов… Мы трое сами были виноваты во всем, сами перепутали все карты… И надо же было этому случиться именно здесь, в этом зале, под эту музыку, которая обезоружила меня до конца.
Я понял: со мной случилось то, чего я напрасно ждал столько месяцев. В сущности, хрустнула только скорлупа, ядро же осталось невредимым. Голым и чувствительным, как нерв. Я ощущал, что внутренне весь дрожу, что совсем обессилел. Я знал, что такая же дрожь била меня в ту ночь, когда я погасил лампу и как во сне пошел к широкой деревянной кровати. Не было иного пути, не существовало силы, которая могла бы остановить меня. Напрасно мы называем ее разумом, никакой разум не может остановить внезапное чувство. Обычно он становится немым и послушным соучастником.
Огромным усилием воли я перевел взгляд на седую круглую головку дирижера. Мне было трудно дышать. Музыка текла сквозь меня, как ветер проходит сквозь ветви деревьев. И только теперь я понял истину, давно известную поэтам: ветер не шумит, шумит листва. Какие бы звуки мы ни слышали, музыка возникает в нас самих. Мы можем укротить ветер, но не можем создать чувство. Никогда и ни при каких обстоятельствах. Это означало бы создать жизнь.
Я пришел в себя только тогда, когда вскочил с места и зааплодировал вместе со всеми, красный и взволнованный. Меня уже ничто не сдерживало, как, наверное, не будет сдерживать и дальше. Я невольно посмотрел на Лидию – в эту минуту ее лицо показалось мне таким возвышенным, таким чистым, каким я никогда его не видел.
– Это было прекрасно! – сказала она взволнованно.
– Да-да, – кивнул я, боясь, что голос выдаст меня. Слова меня не интересовали – какое они имеют значение. Слова тоже можно наполнять и опоражнивать, как аптекарские пузырьки. Старичок кланялся снисходительно и добродушно, будто угостил нас приятной и безвредной иллюзией. Кажется, начинался антракт, народ стал выходить из зала. Лидия вопросительно посмотрела на меня.
– Хочешь, выйдем в фойе?
Краешком глаза я видел, что и Мина вышла из ложи.
– Нет-нет.
– Почему? – вздрогнула она.
– Мне что-то нехорошо, – хладнокровно солгал я. – У меня голова закружилась.
Лидия внимательно посмотрела на меня.
– Ты в самом деле немножко побледнел! – озабоченно сказала она. – Отчего?
– Ничего страшного! – ответил я. – Я просто отвык от духоты.
Видимо, это объяснение ее удовлетворило. Я чувствовал, что она колеблется. Оставить меня одного в этом состоянии? Или выйти в фойе – ради сигареты, ради светского общества.
– Тогда я выйду ненадолго.
– Иди, иди, – ответил я.
Она направилась к выходу. В этом платье и на высоких каблуках она казалась очень стройной. Почти царственно она прошла между рядами. И исчезла за дверью. Там курили, пили противный теплый лимонад, женщины разглядывали, кто как одет, и сплетничали. Потом они снова вернутся сюда, будут восхищаться и аплодировать. Я был огорчен и подавлен. В конце концов, не прав ли мой врач? Как ни вездесуще человеческое чувство, не слишком ли оно непрочно? Но мне сейчас не хотелось думать об этом. Мне вообще не хотелось думать. Я был так развинчен душевно, что вряд ли скоро приду в себя.
Стравинский. Молодой Стравинский, которого я знал. Бриттен, которого никогда не слышал и почти не услышал и в этот раз. Я имел неблагоразумие снова взглянуть на балкон. Она опять смотрела на меня, хотя уже не так прямо и откровенно. Я видел ее совсем слабо, расплывчато как небольшое белое сияние. Что это со мной, с моими глазами? Как малое сияние, как Андромеду, не настоящую, которую похитил Персей, а другую, ту, что в созвездии. Сколько астрономов смотрело на нее, затаив дыхание, – как и я. Что она, в сущности, такое, – эфемерный клочок тумана? Или мощная галактика, бурлящая чувствами? Я отчетливо сознавал, что должен отвести свой взгляд. Но не было сил, не было сил до тех пор, пока…
И в заключение – Альбинони, которого Лидия как ненормальная в последнее время крутила на проигрывателе, так что эта прекрасная вещь мне надоела. Но сейчас адажио было совсем другим, высветленным до самой далекой голубизны неба. Я выслушал его, затаив дыхание. Потом встал, как и все, чтобы проводить маленького старого колдуна аплодисментами. В последний раз я взглянул на балкон – Мина исчезла.
Направились к выходу и мы. Переступая с ноги на ногу в толкучке возле двери, я старался не смотреть по сторонам. Я был уверен, что она уже вышла на улицу, но все-таки не следовало рисковать. Я снова стал притворщиком, но теперь это меня не удивляло. Человек должен притворяться, этого непрерывно требует от него жизнь. Непрерывно, даже когда он спит и видит сны. На улице мне показалось, что где-то вдалеке мелькнула ее фигура. Это были ее волосы, походка, которую я узнал бы среди тысяч людей. Я ощущал вокруг себя какое-то неблагополучие, у меня не было сил контролировать себя, мой рассудок угас. Наконец мы сели в машину. Лидия все так же молчала рядом, я все так же не смотрел на нее. Я с трудом попал ключом в зажигание и с облегчением перевел дух. Я было решил, что на сегодня опасность миновала, как Лидия внезапно крикнула:
– Только не это! Убей меня, раздави меня, но только не это!
– Не понимаю! – сухо сказал я.
– Очень хорошо понимаешь! Я не слепая. Думаешь, я не видела, как вы бесстыже переглядывались.
Лгать было противно до отвращения. И все-таки надо было как-то перевести разговор. Он никому не был нужен, а ей – меньше всех.
– Я однажды предложил тебе не затевать липших разговоров. Еще рано, я не готов.
– Нет, ты решил! – хрипло крикнула она. – Но я с этим никогда не примирюсь! Скорее убью кого-нибудь из вас! Но этого не будет!
Трах! Машина на заднем ходу во что-то ударилась, наверное, в другую машину. Лидия ничего не почувствовала.
– Почему? – мрачно спросил я.
Не надо было задавать ей этот идиотский вопрос. Она чуть не подпрыгнула на месте.
– Как это – почему? Да это стыд для меня! Это позор!
Она заплакала. Вернее, не плакала, а словно скулила. Слезы так и брызгали на переднее стекло. Мне было очень ее жалко, но чем я мог помочь? Связать себя каким-нибудь идиотским обещанием? Нет, надо постараться, чтобы до этого не доходило. Или по крайней мере не до самой ограды из новой, блестящей колючей проволоки.
– Лидия, я могу догадаться, что ты имеешь в виду. Клянусь тебе, такие мысли мне вообще в голову не приходили.
Нет, это была не ложь! А нечто куда хуже – вечный обман между людьми, вечное падение. И все-таки это была не ложь, мне и правда такие мысли не приходили. Лидия посмотрела на меня с какой-то безумной надеждой.
– Правда? Нет, не думай, я не защищаю себя! Ты не думай! Но поищи какой-нибудь другой выход! Какой угодно… Только не это, это чудовищно…
Мне захотелось опять спросить: почему? Почему чудовищно? Но я благоразумно молчал. Наконец включил на первую скорость и мы поехали. Сзади что-то захрустело, будто ломалось. Я посмотрел на Весы – стрелка стояла точно на нуле. Ничего больше я не мог ни прибавить, ни убавить.
Из моего дневника
Эти записи я вел все время, пока писал свой дневник. Мне хотелось не только осмыслить все факты и события своего двойного существования, но, если можно, подвести их под одну общую идею или свести на одну общую принципиальную основу. Поэтому меня меньше всего интересовала наука, я просто хотел объяснить самого себя, главным образом, свое поведение. И в то же время я не считаю себя полным дилетантом, потому что мой личный опыт весьма богат, уже все то, что я пережил, – само по себе целое открытие, точность которого я гарантирую.
Эти мысли были во множестве разбросаны по разным страницам моего дневника. Я не видел никакой нужды систематизировать или дополнять их. Я отобрал малую часть, главным образом те из них, которые носят более общий характер. Остальные были бы интереснее для любого читателя, но я боюсь, что они отклонили бы его мысль в ненужном направлении. А мне хочется, чтобы мои Весы были как можно лучше сбалансированы. Переписывая эти заметки, я увидел, что они не всегда достаточно точны, а подчас противоречивы и бездоказательны. Но это вовсе меня не волнует. Вы, наверное, замечали, что у любой противоречивой, даже парадоксальной мысли больше шансов добраться до истины, чем у прямолинейного и плоского логического мышления.
