Дон Делилло - Имена
— Джек в Эмиратах.
— Проблемы с бюджетом. Да, правильно.
— Я все должна вызубрить, — пояснила она Линдзи. — Иначе я не могу. Люди, кажется, понимают.
— У тебя хорошо получается. Мне понравилось.
Мы с Линдзи слушали, как она анализирует свои физические данные с объективной точки зрения. Я попытался придать разговору оттенок сексуальности, я даже рассчитывал на это, но Дженет была так безыскусна, кротка и открыта, так далека от подспудных течений, системы внутренних образов, что мне пришлось отказаться от своего замысла. В конце концов, именно эта вяловатая бесхитростность могла стать ее главной привлекательной чертой, ее возбуждающей силой.
Официант принес напитки, музыканты вернулись на эстраду. Мне нравился шум, нравилось, что надо говорить громко, наклоняться и кричать собеседнику в лицо. Это была настоящая вечеринка, самое ее начало — диалог, состоящий из выкриков, бессмысленный и бесцельный. Я придвинулся к Дженет, стал задавать ей вопросы о жизни, ища лазейку в ее душу. Постепенно благодаря взаимным стараниям возникла некая аура интимности: сочувственные ответы на неправильно понятые реплики, наши головы, кивающие в цветном дыму.
Я замечал неодобрение Линдзи. Оно подстегивало меня, в этом была своя эротика: банкирские жены предохраняют друг друга от публичного позора. Двое наших мужчин затеяли игру с тунисскими монетами.
— Я хочу узнать тебя поближе, Дженет.
— Я даже не помню толком, кто вы. Не думаю, что правильно поняла, кто чей приятель за этим столом.
— Мне нравится, когда женщины называют меня Джеймс.
— Я не такая, — сказала она.
— Какая — не такая? Я в восторге оттого, как ты двигалась.
— Вы знаете, о чем я.
— Мы просто беседуем. — Беззвучно шевелю губами.
— Просто беседуем?
— Когда ты танцуешь, у тебя по животу бегут маленькие волны, вроде ряби. Скажи: живот. Мне нравится смотреть на твои губы.
— Нет, честно, я не такая.
— Знаю, знаю, что не такая.
— Правда? Потому что для меня это важно, я не хочу, чтобы в этой компании обо мне плохо подумали.
— Линдзи — особый случай. Она молодец.
— Мне нравится Линдзи, честно.
— Они скоро уйдут. Тогда мы с тобой поговорим по-настоящему.
— Я не хочу говорить по-настоящему. Вот уж чего мне хочется меньше всего.
На маленькой сцене исполняли народный танец: несколько человек, взявшихся за руки в перекрест, двигались боком.
— Твоя помада местами потрескалась, но это только усиливает эффект. Когда ты была на эстраде, я глаз не мог оторвать. Ты не так уж хорошо танцевала, в этом смысле у тебя полно недостатков, зато какое душераздирающе американское тело, да еще твои угловатые движения. Скажи: бедра. Хочу видеть, как шевелится язык в твоем накрашенном рту.
— Я не такая, Джеймс.
— Когда женщины называют меня Джеймс, я будто вижу себя со стороны. Могу увидеть. Взрослым. Наконец-то, думаю я, теперь я взрослый. Она зовет меня Джеймс. У тебя великолепные стройные ноги, Дженет. Сейчас это редкость. Как они выныривали из-под твоего шелкового платья, то одна, то другая, согнутые совсем чуть-чуть. Такое легкое платье, почти прозрачное.
— Мне правда надо идти.
— Потому что там, в глубине души, я все еще двадцатидвухлетний.
— Честно, я не могу остаться.
— А тебе сколько — там, в глубине души?
— Линдзи Бог знает что подумает.
— Выпьем еще по одной. И поговорим о твоем теле. Для начала — оно гибкое. В нем есть та особая пикантность, на которую у незамужних, у одиночек нет и намека. За эту гибкость заплачено дорогой ценой. Мне нравится твой зад.
— Я вас не слушаю.
— Слушаешь.
— Если бы я думала, что вы это всерьез, я, наверно, рассмеялась бы вам в лицо.
— Ты боишься посмотреть правде в глаза. Потому что знаешь, что я говорю серьезно. И я знаю, что ты это знаешь. Я должен взять тебя, Дженет. Разве ты не видишь, как ты на меня действуешь?
— Нет. Абсолютно ничего не вижу.
— Скажи: грудь. Скажи: язык.
— Мы прожили два года в Брюсселе, три с половиной в Риме, на год вернулись в Нью-Йорк и теперь уже полтора года в Греции, и никто никогда не говорил со мной так.
— Я хочу тебя. Это больше не вопрос выбора, не вопрос обычного хотения. Все предварительные этапы позади. Ты знаешь это, и я знаю. Мне нужно то, что скрывается под твоим свитером, под твоей юбкой. Какие на тебе трусики? Если не скажешь, я суну руку прямо туда и стащу их с твоих ног. А потом я положу их в карман. Они будут моими. Эта выразительная и интимная вещь, эта деталь.
Линдзи, отвернувшаяся лицом к сцене, по-прежнему оставалась нашим слушателем, нашей аудиторией, и молчаливое осознание этого присутствовало во всем, что мы говорили, хотя, конечно, флейты и бузуки не позволяли ей разобрать ни слова. Танцовщик подпрыгнул и хлопнул ладонью по своему черному сапогу — хлопнул сильно, в прыжке.
— А теперь я скажу кое-что о твоем макияже.
— Не надо, пожалуйста.
— Он неотразим, хотя в нем нет вызывающей сексуальности. Странная вещь. Это своего рода декларация, правда? Тело гибкое, открытое, воздушное и свободное. Лицо спрятано под маской, почти нарочито банальной. Я не имею привычки объяснять женщинам, кто они и какой у них был расчет, так что оставим это, исключим из обсуждения твое лицо, маску, потрескавшуюся помаду.
— Я не такая. Почему я должна все это слушать? Не говоря уж о том, что мне надо в дамскую комнату.
— Можно мне пойти с тобой? Пожалуйста.
— Не думайте, что у меня не хватает решимости встать и пойти домой. Просто спать хочется, вот я и сижу.
— Я знаю. Конечно.
— Вам тоже хочется спать?
— Спать. Вот именно.
Она легонько дотронулась до моего лица и поглядела на меня со странным сочувствием, точно нас с ней что-то объединяло и она понимала это. Потом направилась вниз, где был туалет.
Я посмотрел через стол по диагонали и увидел крупную балканскую голову Андреаса Элиадеса. Он говорил с Хардеманом. Помнишь. Мы сидели с четырьмя рюмками бренди в таверне на морском берегу и ждали, когда с пляжа вернутся Дэвид и Линдзи. Фамилия Хардеман, самолет Хардемана, песчаная буря в Каире. С течением времени фактура той ночи как будто проступала из мглы. Мои воспоминания о ней словно объединяли собой избранные картины, отпечатавшиеся в памяти моих тогдашних спутников. Постоянно всплывало что-то новое, какая-нибудь мелкая отчетливая деталь: марки сигарет, глаза старого гитариста, его смуглая морщинистая рука, и что сказали Бордены, и кто оторвал веточку от мокрой виноградной грозди, и как мы сидели, как пересаживались с места на место, покуда вечер упорно двигался по своей собственной колее, понемногу превращаясь в то, чем он стал теперь. Элиадес все больше и больше казался неким связующим звеном.
Мы кивнули друг другу, и я слегка развел руками, как бы давая ему понять, что сам не знаю, как меня сюда занесло. Потом заметил, что на меня смотрит Линдзи. Она сидела прямо напротив, между двумя пустыми стульями. Андреас был в дальнем конце, лицом к лицу с Хардеманом, который пересел раньше.
— Часто мы с вами встречаемся, — сказал я Андреасу.
Он пожал плечами, я тоже.
Дэвид был между Хардеманом и мной. Стул Дженет находился от меня слева. То, как люди сидят, казалось мне важным, хоть я и не знал почему.
— Не гипнотизируйте меня, — сказал я Линдзи. — У вас такой вид, будто вы что-то замышляете.
— Замышляю поехать домой, — сказала она. — Кто вообще нас сюда приволок?
— Кому-то захотелось посмотреть греческие танцы.
Андреас спросил ее, учит ли она глаголы. Еще одно воспоминание, фрагмент той летней ночи. Перекрикивая музыку, они попытались завязать вежливую беседу. Дэвид наклонился в мою сторону и посмотрел на меня грустными глазами.
— Так и не поговорили, — сказал он.
— Да.
— А я хотел поговорить. Никак нам не удается.
— Скоро поговорим. Завтра. Давай пообедаем.
Когда они с Линдзи ушли, я не стал перебираться поближе к мужчинам, и Дженет Раффинг, вернувшись, заняла место Линдзи. Это было похоже на расстановку фишек: две группы людей и два набора пустых стульев друг против друга. Хардеман заказал очередную порцию выпивки.
— Они обсуждают дела, — сказал я ей. — Грузы, тоннаж.
— Кто это с бородой?
— Его партнер. Бизнесмен.
— Похож на священника.
— Возможно, у него роман с Энн Мейтленд. Ты ее знаешь?
— Зачем вы говорите мне такие вещи?
— Сегодня я готов сказать тебе все. Никаких хитростей. Честно. Я расскажу тебе все что угодно, сделаю для тебя все что угодно.
— Но за что?
— За то, что ты так танцевала.
— Но у меня ведь не слишком хорошо получалось.
— Зато ты удивительно двигалась — твои ноги, грудь, ты вся. Плевать на технику. Ты была очень довольна собой.
