Мартин Бут - Американец, или очень скрытный джентльмен
— Необязательно. Ну, допустим, у тебя появились бы деньги.
— Не знаю. Этого не будет, так что я об этом даже не думаю.
— А ты никогда не мечтала стать богатой? Когда окончишь университет?
Она смотрит на меня поверх тарелки. Огонь масляной лампы играет в волосах, они блестят ярким и неожиданно электрическим светом.
— Мечтала, — сознается она.
— О чем?
— О многом. О том, чтобы стать богатой, да. Чтобы жить в красивой квартире в Риме. О тебе…
У меня мелькает мысль: а какова тут моя роль — я часть красивой декорации или это все-таки правда?
— И как ты мечтаешь обо мне?
Прежде чем ответить, она делает глоток вина. Бокал опущен, я вижу, что губы ее влажны, и знаю, какие они прохладные.
— Мечтаю, что мы живем вместе в заграничном городе. Не знаю, где именно. Может быть, в Америке…
Все они мечтают об Америке. Если англичане хотят куда-то сбежать, они мечтают об Австралии или Новой Зеландии; китайцы — о Канаде и Калифорнии, голландцы — о Южной Африке. А вот итальянцы и ирландцы мечтают только об Америке. Это вошло им в кровь, в дух нации. Малая Италия, Вест-Сайд, Чикаго… С тех пор как в дурные годы начала двадцатого века все население отхлынуло из этих гор, Америка остается страной великих возможностей, где солнце милосерднее, чем в Италии, деньги не теряют своей стоимости, а улицы вымощены если и не золотом, то уж всяко не щербатыми плитами, между которыми застревают колеса велосипедов, на которых разбалтываются гайки в «фиатах».
— А что мы там будем делать, в этой Америке твоей мечты?
— Просто жить. Ты будешь рисовать, я плавать и, может быть, учить детей. Иногда. А в остальное время — писать книгу.
— Будешь писателем?
— Мне бы этого хотелось.
— А в твоих мечтах мы женаты?
— Может быть. Не знаю. Это неважно.
Я разрезаю пиццу. Нож с зазубренной кромкой легко входит в твердую корку.
До меня вдруг доходит, что эта девушка в меня влюблена. Я не просто клиент, которого надо обслужить на Виа Лампедуза, источник заработка, способ заплатить за учебу и за жилье.
— Ты — мой единственный, — говорит она негромко.
Я отхлебываю вина и рассматриваю ее в неярком свете лампы. В розовых кустах пиликают свою вечернюю песню цикады.
— Да, я хожу к Марии, но не для других мужчин. Ты у меня один. Мария это понимает. Она не заставляет меня работать с другими. Но теперь Диндина уехала к этому своему приятелю в Перуджу…
Меня трогает наивная искренность этой девушки, ее безыскусная откровенность, то, что она сберегает себя для меня.
— И давно это так?
— С тех пор как я тебя увидела.
— Но я не так уж много тебе плачу, — замечаю я, — ведь половина-то идет Диндине. Как же ты сводишь концы с концами?
Последнюю фразу Клара не может понять, приходится объяснить простыми словами, без идиомы. Тогда она кивает.
— У меня есть другая работа. Днем сижу с ребенком. Но не каждый день. Печатаю документы для одного врача. Письма по-английски. Еще для архитектора. По вечерам. Потому что я немножко знаю английский — а это благодаря тебе. Ты очень многому меня научил.
Она протягивает через стол руку и кончиками пальцев касается моей ладони. На глазах у нее слезы, они блестят в желтом свете лампы. Я беру ее руку в свою. Совершенно внезапно мы оказываемся любовниками, сидящими за тихим столиком в маленькой пиццерии высоко в горах. За ее спиной мягко покачивается под ночным ветром дерево. Горные вершины темнеют на фоне ночи.
— Клара, не плачь. Нужно радоваться, когда мы вот так вместе.
— Ты никогда меня сюда раньше не привозил. Сегодня особенный вечер. Раньше мы всегда ходили в пиццерию «Везувио». В городе. На Виа Ровиано. Это не такое место. И я люблю вас, мистер…
Она отпускает мою руку, всхлипывает и прикладывает к щекам платок.
— Я не знаю твоего имени. — В голосе ее звучит неподдельное горе. — Я не знаю, где твой дом.
— Мое имя… Да, — размышляю я. — Ты не знаешь моего имени.
Я должен быть осторожен. Один промах может все погубить. Да, согласен, это крайне маловероятно, но может быть, она не просто хорошенькая студентка, которая трахается, печатает и сидит с детьми; может быть, ей заплатили, чтобы она выяснила, кто я такой, чтобы выманила меня из моей раковины.
До меня доходили слухи, что некоторое время назад полиция устроила налет на бордель: по словам Мило, один из старших офицеров подхватил там какую-то гадость и решил отомстить. Они опросили всех девушек касательно их клиентов. Может, и Клара была среди них, может, она поддалась на уговоры или на шантаж и решила продать им информацию в обмен на разорванный протокол?
Но, глядя сейчас на нее в мягком свете лампы — глаза ее все еще блестят от непролитых слез, — я не могу поверить, что она доносчица, и хвалю себя за то, что хорошо разбираюсь в людях.
И все же мне не заставить себя сказать ей правду, пусть даже в этот момент я совершенно уверен, что могу ей доверять. Какая может быть гарантия вернее такой любви? Мне очень хочется рассказать ей все, поделиться с ней своим прошлым. (В отличие от других, я никогда не мог позволить себе роскошь отношений «душа в душу».) И все же нельзя забывать, что по возрасту я гожусь ей в отцы и что, если в один прекрасный день она сбежит со смазливым молодым лосем на «БМВ», моя тайна будет раскрыта, мое будущее полетит к чертям.
А кроме этих отговорок, которые я, возможно, просто изобретаю на ходу в целях самозащиты, возводя стену трусости, холостяцкую баррикаду, есть еще одна, которая будет повесомее всех прочих. Если я раскрою ей хотя бы крупицу правды и выходец из тени ее найдет, выяснит, что она знает нечто, представляющее для него ценность… об этом даже думать невыносимо.
— А может, ты не называешь своего имени и не говоришь, где живешь, потому что у тебя есть жена, — говорит она почти что шепотом, и чувствуется, что в горле у нее комок.
Это не обвинение, это страх услышать страшную правду.
— У меня нет жены, Клара. Это я тебе говорю честно. Я никогда не был женат. А что касается имени…
Мне хочется ей что-нибудь ответить, придумать имя, которым она сможет меня называть. Это противоречит моему же здравому смыслу, но я люблю Клару. Насколько сильно — я не решаюсь даже гадать. Сам факт, что любовь существует, уже достаточно тревожен.
— Что касается имени, — повторяю я, — можешь звать меня Эдмундом. Но это строго между нами. Я не хочу, чтобы другие об этом знали. Вообще никто. Я уже немолод, — начинаю я оправдываться, — а старики не любят, чтобы их беспокоили.
— Эдмунд.
Она произносит мое имя совсем тихо, пробуя его на вкус.
— И может быть, — говорю я, — через неделю-другую я приглашу тебя к себе домой.
Теперь она сияет. Слезы высохли, и такой теплой улыбки я не видел многие, многие годы. Она протягивает бокал, чтобы я налил ей еще вина, я беру бутылку.
— А ты рисовал новых бабочек, Эдмунд? — спрашивает она с улыбкой, снова пробуя это имя на вкус, а Паоло тем временем убирает пустые тарелки. Он заговорщицки мне подмигивает, когда нагибается, чтобы смахнуть крошки со скатерти.
— Да, рисовал. Не далее как вчера. Vanessa antiopa. Очень красивая. Крылья шоколадно-коричневые с желтой, вернее, кремовой каемкой, а вдоль каемки — синие пятнышки. Я сделаю копию для заказчика из Нью-Йорка, а оригинал отдам тебе. При следующей встрече.
Паоло возвращается. У него, возвещает он торжественно, подготовлен сюрприз для счастливой парочки. Клара от радости хлопает в ладоши — он ставит перед нами два высоких бокала. Рядом с ними он помещает рюмки с марсалой.
— Budino al cioccolato![89]
Клара отправляет в рот полную ложку десерта. Я следую ее примеру. Нежная богатая текстура, вкус одновременно сладкий и терпкий. Горький кофе, желтки, растертые с сахаром, шоколад и сливки дополняют друг друга.
— Это нехорошо, — говорит она, поднимая повыше ложку. — Это делает дьявол. Для любовников.
Я улыбаюсь в ответ. Я вижу, что ей хочется предаться любви. У нее был счастливый вечер, и мне очень приятно, что я смог доставить ей такую радость.
— Почему ты никогда ни на ком не женился? — вдруг спрашивает она — на губах у нее налет шоколадной крошки. Она надеется застать меня врасплох, но меня, разумеется, на мякине не проведешь.
— Я никогда никого так сильно не любил, — отвечаю я, и до чего же здорово говорить ей правду.
Патроны упакованы в силикагель, помещенный в круглые жестянки, в каких продают монпансье. Жестянки изготовлены «Фасси», кондитерской фабрикой из Турина, там же их можно сделать на заказ для провоза контрабанды. Запечатать их заново — проще некуда, просто заклеиваешь липкой лентой. В каждую входит по двадцать патронов; силикагель не для защиты от влажности — она не представляет никакой проблемы, — а чтобы патроны не гремели. Разрывные патроны я кладу в жестянки, на которых нарисованы вишни: люблю такие символы. Остальные леденцы были лимонного вкуса. Есть их я не стал. Не люблю конфеты. Я просто спустил их в унитаз.
