Альберт Лиханов - Собрание сочинений в четырёх томах. Том 4.
Но, но, но — трижды но, коли, рассуждая о высших материях, о вершинах педагогического мастерства и науке, учитель в каждодневной своей работе не помнит об азах, о прописных истинах, о том, что, будучи докой в словесных рассуждениях со своими коллегами — взрослыми, он может оказаться профаном перед детьми…
Мне кажется, что учительница английского языка — при безучастности или равнодушии классной руководительницы и директора, который, помимо всего, муж «классной», а такие отношения могли бы стать серьезной силой в справедливом решении инцидента, — забыла об одной очень важной прописной истине.
Истина эта в том, что взрослый среди детей, подростков, юношей — а если взрослый еще и учитель, то прочность этой аксиомы возрастает в пять, в десять крат — самими уже полномочиями своими, своим уже только возрастом — сильнее, значительнее, авторитетнее этих детей, подростков, юношей.
Говорят, в уголовном праве есть такая подробность: если безоружного человека бьет боксер, перворазрядник или мастер спорта, его удар приравнивается к удару ножом.
Удар человека, облеченного властью взрослого, силой авторитета, в данном случае учительского, — удар общественным мнением, которое создать в подобной ситуации, да еще педагогу, очень легко, — я бы тоже приравнял к противозаконным действиям.
И ничуть не облегчает ситуацию тот факт, что в этом инциденте удар носил не физический, а, так сказать, нравственный характер.
Что было между Аней и Колей? Любовь?
Не стоит ухмыляться, ведь мы уже единогласно приняли в свой лексикон слово «акселерат», а в свои представления об ускоренных физических изменениях человека — слово «акселерация».
Мама Ани пишет в своем письме, и это очень важно, что тринадцатилетняя девочка вымахала на 169 сантиметров и весит 50 килограммов. Так сказать, «физика». Но физическое состояние человека, его рост, предполагает ускорение физиологических процессов. И уж конечно — психологических.
Да, мы приняли термин «акселерация», но давайте будем точно знать: только сами нынешние акселераты, став когда-то взрослыми, смогут сказать о психологическом состоянии миновавшего возраста, лишь им одним дано объективно оценить особенности духовных и физических скоростей собственной акселерации.
Между учительницей английского языка, классной руководительницей, ее мужем — директором школы, как между родителями Ани, автором этих строк и, охотно допускаю, современным состоянием педагогической науки и между психологией Ани — неприступный барьер, который взрослым сможет помочь осознать впоследствии лишь только Аня или ее сверстники, которые посвятят себя педагогике.
Как известно, существуют объективные методы изучения физиологии и психологии человека. Однако при всей серьезности этих исследований передо мной лично, как эталон предельно объективного исследования, стоит неувядающая трилогия «Детство. Отрочество. Юность» Льва Николаевича Толстого. Эти, в сущности, воспоминания превосходят своей точной достоверностью любое психологическое исследование.
Не забудем: в свое время, когда повести эти появились в печати, они вызывали шумные разговоры. Оказалось, Лев Николаевич помнил о своем детстве, отрочестве, юности много такого, что не фиксировалось наукой, но потом, после книги, стало истиной, аксиомой.
Это длинное отступление кажется мне целесообразным только для единственного: не торопитесь улыбаться, когда речь идет о том, может ли любить тринадцатилетняя девочка последней четверти двадцатого века, имеющая сто шестьдесят девять сантиметров роста, пятьдесят килограммов веса, спортивную биографию и пока таинственную для нас, признавших акселерацию, скорость психологической зрелости.
Однако согласимся в споре: нет, это не любовь, с точки зрения не завтрашних, а сегодняшних наших взглядов — еще, нам кажется, рано.
Пусть — рано. Пусть учительница английского языка, потребовавшая и получившая поддержку педсовета (!) для снижения отметки по поведению за «нелегальную любовь», где-то, в чем-то, как-то если и не права, то не совсем не права.
Вот тут-то и вступают в силу прописные истины, азбука педагогики, та самая человечность, которой — а чем же еще? — мы условились поверять действия и рассуждения взрослых участников инцидента.
Среди нарушений человечности — элементарное: огласка, обсуждение на педсовете, снижение отметки. Среди нарушений элементарного — вопиющее: попытка посеять недоверие между мальчиком и девочкой, вселить в их отношения подозрительность и, если хотите, грязь.
Вам, дорогой читатель, как, убежден, и учительнице английского языка из нашей, увы, реальной истории, наверняка приходилось испытывать на себе горестное оскорбление подозрением. Ну вот хотя бы самый безобидный факт — стояли вы в очереди, потом вышли на минуту, предупредив стоявшего позади, а когда вернулись, предупрежденный тоже отлучился, и вот вся очередь — те, что сзади, конечно, — начинают вас обвинять во всех смертных грехах, кто вы такой или этакая, лезете тут нагло без очереди, и так до тех пор, пока не вернулся тот, кто был за вами.
Есть примеры пожестче, когда всех подряд какой-нибудь продавец считает жуликами, потому что когда-то один жулик действительно спер у него кочан капусты, и этот теперь глядит на всех подозрительно и каждому заглядывает в сумки, а дай ему волю, так проверил бы и карманы на всякий случай, есть и иное в иных обстоятельствах — пожестче и покрепче обиды.
Так вот у всякого оскорбления недоверием принцип один: считать человека хуже, дурнее тебя.
Согласитесь, явно непедагогический принцип. Достаточно элементарный. А учителю, посчитавшему учеников своих хуже себя, заподозрившего их в нехорошем, при такой деликатной ситуации можно поверить только тогда, когда он сталкивается с отроческой безнравственностью на каждом шагу и каждый день, чего, пожалуй, даже в колониях не бывает.
А тут — обыкновенная школа. Обычные дети. Если не любовь, то уж по крайней мере — увлечение, чистая юношеская привязанность, ситуация, к которой надо прикасаться чистыми руками, особенно если это руки учителя.
Печальную ситуацию мы разбираем.
Аня плакала, просила прощения у классной руководительницы — за что? Каков ее грех? Дверь закрыл Коля, так ведь это Коле — очень аккуратно, очень деликатно — должен был сказать учитель, которого он любит и которому доверяет, что дверь он закрыл зря, это не так может быть истолковано, учись, Коля, не ошибаться, се ля ви!
Но вот девочка плачет, а ни в чем не виновата, вот она кается, не согрешив, вот она вынуждена соврать родителям, и отец резко говорит в школе, — а затем признается — и отец идет извиняться…
Не слишком ли много чувств сотрясла закрытая Колей дверь, уединение, которое — вдумайтесь, педагоги-судьи, — эти ребята могли найти в ином месте, не в школе, и все было бы, как говорится, и шито, и крыто… Но им не хватило опыта, Коля закрыл школьную дверь, и вот именно эта закрытая школьная дверь возмутила учительницу английского, которая тут же прибыла на место, как «скорая помощь» школьного ханжества. Убежден, яростно кричала, напугав тем Аню и Колю, раздувала пожар по школьным этажам, словом, забыла напрочь, что она — учитель, не менее того.
Грех без греха, вина без вины, грязь на чистом месте. И все это — дело рук педагога, который забыл о прописных истинах: он сильнее ребят, его подозрительность действенна, она оскорбляет и унижает — и слезы Ани, просящей прощения у классной руководительницы, есть не что иное, как слезы унижения.
А снижение оценки за поведение — и вовсе уж поступок, мягко говоря, беззастенчивый. Чтоб неповадно было? Чтоб боялась? Чтоб не вздумала?
Если у подростков — чувство, дружба, увлеченность, то они больше и не вздумают подходить друг к другу в школе. Их достаточно основательно напугало взрослое ханжество. И — что самое печальное — эти взрослые очень серьезно подорвали у ребят веру в сбой авторитет, веру в справедливость, в высокие ценности школы.
Таясь в школе, они будут встречаться за ее пределами. И содержание этих встреч, я считаю, лежит полностью на совести учителей. Хотя — смотрите, какой парадокс! — за пределами их ответственности: мало ли что бывает на улице? Подростки на своем собственном опыте убеждаются: школа не верит в них, в их человеческую порядочность, не уважает их достоинства. Мало того, способна и готова к оскорблению подозрением.
В истории Ани и Коли — а факт этого письма Аниной мамы тоже поступок, тоже действие — родители оказались педагогически грамотнее учителей, а нравственно — чище их.
Эти взрослые тоже ведь были когда-то учениками.
Вероятно, учениками хороших, настоящих учителей.
Вот почему, когда педагоги Ани начали действовать так, как рассказывается в письме, родители в общем-то растерялись. Они привыкли к высокому авторитету учителя, они поверили на какое-то время в правоту их поступков. Потом, правда, усомнившись, написали это письмо.
