Александр Потемкин - Человек отменяется
— Знаете, Настя, я прихожу к выводу, что смерть — это, прежде всего, размер интеллекта.
— А я думаю, это масштаб личности. Без личности интеллекта не бывает.
— Вы хотите сказать, что у Сатаны нет интеллекта? — как-то вкрадчиво спросил Виктор Петрович.
— Личности в Сатане нет, социальной личности! Свободы много, интеллекта много, а любви нет. Нет понимания великого восхождения, нет созидающей божественной интенции. Интеллект — это еще не высшая ценность. Он часто обслуживает низменные страсти. Очень изощренно обслуживает и смеется, грубо насмехается над себе подобными. Вот Семен Семенович ведь издевался над торговцами и клиентами, упивался своей иронией, позиционировал себя сверхчеловеком, этаким, кому абсолютно все и давно известно. Интеллекта этой категории никак недостаточно. Любовь нужна. Страстная. Беззаветная! Понимание грядущего великого восхождения разума. Сознательный человек появился с христианством. Христос дал идею постоянного совершенствования.
— Но почему его идеи все больше и больше теряются в современном мире? — возвысил голос аспирант.
— Потому что не каждый способен правильно понять Христа. Тут нужны высокого сознания люди, ноосферной ориентации. Знаете другую причину вырождения? Человек создал колоссальною сферу искусственного. Мы с нашим орудийным отношением к миру соорудили для себя столько механических вещей, что сами становимся все слабее и слабее. За нас работают вычислительные машины, нас перевозят автомобили, поезда, самолеты. Мы разучились бегать, как бегал наш первобытный предок. Мы пошли по пути создания искусственных приставок к нашему телу. Для меня это протезная цивилизация. Да, как отмечал еще Бергсон, природа развивается по пути инстинкта, а мы избрали путь интеллекта. А нам бы войти в творящий стан природы, научиться у нее хотя бы мимикрировать, органически приспосабливаться к среде. Научиться создавать себе необходимые органы, менять их в зависимости от того, в какую среду попал: одним словом, освоить тканетворение. Проходишь огонь, меняешь оболочку, как саламандра. Вошел в другую среду (прошу прощения, приехал в Петербург, там же смуглым опасно) — поменял окраску: был темнокожим, стал светлым, потерял ногу, а она снова выросла. Все это и уйма другого бессознательно делают животные многих видов. С одной стороны, с помощью автоматов человек совершил огромный скачок в развитии. Но, с другой, это обстоятельство останавливает его эволюцию. Сам-то он не развивается. Протезная цивилизация реально угрожает людям. Слава богу, уже появились общественные силы, стремящиеся трансформировать сознание — из потребительского в аскетичное. Личность способна к изменениям, к росту, и ее уничтожение приведет к мировой трагедии.
— Анастасия Сергеевна, бесконечная череда метаморфоз происходила помимо воли и желания индивида. Ваши предполагаемые сверхгуманные эксперименты ничего реального не дадут. Без эффективной работы самой природы, без активизации мутаций, стихийных, а не организованных процессов, ожидаемых результатов ждать бессмысленно. Гиблое дело! Во мне уже зреет план, способный придать этому процессу другие, более высокие скорости, и пучок мутаций в обозримый журфикс оглушит мир криком новорожденного, отличного от нас вида. Настоящего хозяина ноосферы. И я готов внести посильный вклад в появление этого существа.
— Хочу пожелать вам осмотрительности и неторопливости. Опасная затея влечет вас. При некотором сближении наших точек зрения все же сохраняется одно принципиально важное расхождение: вы отвергаете рукотворную генную инженерию. Я же убеждена, что стихийные мутации ничего больше человека разумного не создадут. Он пока венец творения и способен самостоятельно мастерить себя дальше. Теперь же пора отдыхать. Прощайте.
— Да, я за стихию. Потому что сам являюсь ее частью. Спокойной ночи. — И он повесил трубку.
Глава 10
Семен Семенович засыпал. Но по обыкновению он погружался в сон не совсем обычным образом, а, так сказать, частями. Теперь, например, он никак уже не чувствовал свои конечности, и возникало ощущение, что их вообще нет, что они сами по себе витают неизвестно где, вне его управления. Сократившись наполовину, господин Химушкин вдруг обнаружил, что его член чрезвычайно упруг. Он так беззастенчиво и неуклюже торчал, что порядком смутил его сумеречный рассудок. Но особенно странно было то, что выпирал он как бы даже не из тела С.С. а, казалось, прямо из матраса. А ведь на самом-то деле этот упрямец был плотью Химушкина! Умом необычный москвич это понимал, но чувства преобладали над разумом. Такой оборот чрезвычайно озадачил Семена Семеновича. Он стал размышлять, как это человек, считая себя разумным, не в состоянии участвовать в процессе «изваяния» собственной фигуры. И не только фигуры, но всего организма. Этот телесный придаток к сознанию развивается сам по себе, по неизвестно кем определенной программе. Программе не такой уж глупой, поскольку конечности практически всегда одного размера, волосы растут в одних и тех же местах, на руках и ступнях по пять пальцев и так далее. «Пуще всего обидно, что программа не моя, а чужая, — досадовал С. С. — Зачем мне ее наследовать или одалживать, если она неизвестно чья? Кто именно ее выдумал? Для кого? Да и срабатывает она как-то усредненно. Как будто для одного индивидуума была намечена. Никаких фантазий: темные или светлые волосы, рост 170–190, вес 70–90; каждый должен есть, пить, и притом регулярно, живет около 70 лет при температуре плюс 9 — 45 градусов. Возникает ощущение, что арендовал я чей-то торс со всеми внутренностями. И не столько взял заочно напрокат, как теперь оказывается, ведь это дело свободного выбора, а кто-то подсунул его мне без малейшего согласования с самой главной инстанцией. То бишь лично с Химушкиным! Как в этих обстоятельствах я смогу свое тело называть своим? Не скажешь же: „Эй, ты, легкое, не дыши полтора часа!“ Или: „Плечевой мускул, разрастись до ствола векового дуба!“ Уж очень много за меня решает генетический код. Да что много — почти все! Позор! В самом себе себя почти нет! Ни в одном процессе собственного организма я не участвую. Я чужак. Должен принять тело, которое унаследовано из темного прошлого стихийных мутаций. Например, этот неизвестно почему выпирающий упругий орган — ведь я не давал ему никакой команды, я о нем даже и долю секунды не вспомнил. А он торчит. Ну чего ты торчишь, дурень? А мои мерзкие бородавки на голове? А поганое плоскостопие? Или эти покатые, недоразвитые плечи? Или эти подагрические плюсны? А язва желудка? Или мой болезненный свищ на кобчике? Или варикозное расширение вен?.. Тьфу! Лютый враг такого безобразия не сотворил бы! А собственная неподвластная генетическая сила — вот смогла же! Да! Тут я ничем не в состоянии командовать. Лишен малейшей возможности себя изменять. Мастерить из себя субъекта по собственному разумению. О, я бы себя образцово вылепил. Ведь Ван Гог рисовал автопортрет девять месяцев, Достоевский выписывал Мышкина две зимы, Микеланжело ваял Давида три года, Жоржу Бизе понадобилось пять лет, чтобы создать Хосе. Сколько необходимо времени, чтобы сотворить образ Химушкина во плоти? Год, два? Но тут необходимо отметить одно престранное обстоятельство. Сколько бы я ни ополчался на человечество, я все же еще нередко мил самому себе. Значит, не все так окончательно скверно, мои соплеменники или малая часть из них еще могут вызывать во мне симпатии. Ну да, мы не в состоянии выстраивать здание собственного тела, большинство из нас отвратительны на вид и безобразны в поступках, но все же умнее нас еще никого нет. Скромный разум, а заметить его можно, хотя бы под микроскопом. Особенно если взглянуть на род людской с позиций тысячелетий. Мелкими шажками мы начинаем подходить к пониманию того, что оказались на пороге кризиса. Это больше обо мне самом, чем о ком-либо. Вот сейчас я готовлюсь ко сну, усилия затрачиваю, только что-то не получается. Впрочем, я бы охотно предпочел удовольствие заказать пышный траур по собственной персоне и по всему людскому миру. Тьфу! Жалкое создание!»
Тут С.С. еще настойчивее потребовал от себя потерять в забытьи верхние части тела. Ему даже показалось, что уже невозможно извлечь из сознания ощущение собственного организма. Даже пульс, к которому он часто прислушивался, теперь бесследно исчез, легкое сопение прекратилось, на подушке в полной темноте лежала одна, казалось, безжизненная голова с закрытыми глазами, а на матрасе — вытянутый как в столбняке неизвестно откуда взявшийся орган. «Как же мне от него избавиться? — в полудреме взмолился Семен Семенович. — Необходимо лишь заснуть, и эта деталь сотрется из памяти, — заключил он, освобождаясь от некоторого волнения. — Впрочем, комплименты от себя самому себе я слышу все реже, — вернулся Химушкин к прежнему. — А расположение к человечеству тает, медленно превращаясь в совершенно пустой звук. Подлинного понятия о себе самом во мне существовать никак не может. Что такое „я“? Я складываюсь из трех составляющих, где две величины вообще не мои. Что такое „мое тело“? Какое же оно „мое“, если мне не подчиняется? Если я его практически не знаю и оно меня не воспринимает как хозяина? Пожелания мои не выполняет, к моим мало-мальским требованиям не прислушивается. Я хочу жить, а ген смерти уводит меня в загробную жизнь. Я хлопочу, стремясь избавиться от базедовой болезни, а она тянет меня в могилу. Я мечтаю быть мужчиной, а меня поместили в чужое женское тело. Я хотел сохранить здоровые зубы, а приходится довольствоваться дешевыми протезами, да еще с нарушенным прикусом. Да! Ничто не может быть однородным, если не составляет единого свойства. Или „мои“ инстинкты? Да какие они мои, если часто работают против воли. И чаще во вред Химушкину! Хотя бы этот упрямый телесный орган, неизвестно почему не выброшенный из сознания, а торчащий на матрасе. Кто же сделал его таким упругим и совершенно неуместным для нынешнего состояния моего сознания? „Свой“ совершенно дурацкий инстинкт! Именно инстинкт дал ему такую безответственную команду. Но почему без моего ведома? Почему силой своего разума я не могу ее отменить? Я все больше убеждаюсь, что тело, инстинкты и разум соединились у меня самым неестественным образом. На самом деле лишь разум можно считать собственным. Представлю, что я вдруг потерял тело и мне позволили выбрать любое другое по моему усмотрению. Неужели огорчусь? Нет! Возрадуюсь! Самым невероятным образом возрадуюсь. Первое обольщение окажется самым человеческим: ищи, что душе угодно. Ведь я, как и все, поражен этим недугом: без хлопот и денег пытаться найти счастье в жизни. Второй соблазн окажется сверхсильным: а не лучше ли засидеться в бестелье, якобы в мучительных и бескомпромиссных поисках своей физической части, постоянно выбирая для себя что-то особенное? А на самом деле и не пытаться это найти, довольствуясь собственным образом лишь в сознании. Вся суть жизни моей диктует этот путь. Мое рождение окутано тайной симбиоза яйцеклетки и молекулы спермы. Разум эту стихийную карусель воспринимает. Но какой ужас происходит дальше — здравый ум пошатнется! Мое созревание происходило в биооболочке Евгении Александровны, моей матушки. По соседству с прямой кишкой и мочевым пузырем, выводящим шлаки из организма. Ничего себе соседство с клозетом в самом начале жизни! Мне, таким образом, дают понять, что я всегда буду рядом с дерьмом. И другого места себе никогда не найду. Но по сравнению с тайной рождения, не вызывающей особых протестов, смерть выглядит просто вопиющей по своей адской технологии. Надо почему-то обязательно сгнить! Не испариться, не улетучиться, не оказаться вдруг облачком, унесенным ветром в таежные дали. Не попасть снова в симбиоз двух составляющих — молекулы спермы и яйцеклетки, а исключительно разложиться в прах, быть съеденным червями. То есть твоя отвратительная биологическая масса сама рождает червей, которые тебя же поедают. Да что за наказание такое — быть дважды съеденным! И за что? За то, что волею нелепого случая ты оказался в этом мире. Поэтому у меня нет никакого уважения ни к Семену Прокофьевичу, ни к Евгении Александровне Химушкиным. А когда в Сандуновских банях еще в отрочестве я увидел отцовский инструмент, которому, оказалось, обязан своим рождением, то поразился до безумия. Неужели кто-то всерьез думает, что таким крантиком можно сотворить чудо? Сами подумайте: какое тут может возникнуть таинство? А как же без него? Ведь настоящий разум без таинства никак не состоится. Если бы мне заранее сказали, что с его помощью я увижу белый свет, я бы категорически отказался принять столь нелестное предложение. Только отъявленные эгоисты способны на секс! Поэтому разлука с родителями не причиняет мне никаких огорчений! Да! За их минутное удовольствие в кровати я должен расплачивается дискомфортом всю жизнь. Тьфу! Но самое смешное, в смысле абсурдное, что ни один родитель не помнит этот свой самый продуктивный залп , приведший к зачатию. Все происходит на самом низком, примитивном уровне. Без малейшего участия разума. А то, что создается без него, может ли быть поистине замечательным? Нет! Помимо этого тут имеется еще одна насмешка над человеком: один насилует другого, и рождается ребенок с упрямыми претензиями быть счастливым. Как, а? Парадокс слепой природы! Еще раз хочу вспомнить великолепного Шопенгауэра: «Лучшая судьба не быть рожденным». Но, к моему великому изумлению, самое странное, пожалуй, глупое, что я не выхожу на баррикады, не замечаю других протестующих. Напрашивается однозначный вывод: какое содержание в сознании — такой и Семен Семенович! И неважно, в какой субстанции. Да и нужна ли она вообще, при таком вопиющем исходе? Тем паче биологическая упаковка, легкоранимая и по чужому проекту созданная? Устрашенный именно этими мыслями, я однозначно решил не иметь прямых детей. Я лишь, по примеру впавшего в безумие Мопассана, когда мочусь на газончике, обязательно выговорю заклинание: «Тут вырастут маленькие Химушкины». Но чаще даже в этих случаях с языка слетает украинская мова: «Тут виростуть маленькi Химушкини». И этого мне достаточно. Я не позволю, чтобы мой ребенок рождался в чреве. Дайте мне контейнер из любых сплавов, но избавьте от живота женщины. Поэтому с самой молодости я отрекся от половых контактов, чтобы не испытывать собственное удовольствие в обмен на депрессивное душевное состояние своего отпрыска. Ведь лишь собственный разум должен определить, каким быть Химушкину или Химушкиным. Один захочет оказаться гигантом, другой мелким человечком. Третий пожелает менять архитектуру тела согласно состоянию сознания. А какое количество нашего брата мечтает переселиться в образ кошечки, орла, паучка, тигра, в сосновую шишку или маковую головку? Вот давеча я сам размечтался стать зернышком. Лихо отказался от себя. Неплохо все вышло, даже изрядное удовольствие получил. Отказ от самого себя, точнее от своей роковой оболочки, какая это, на первый взгляд, нелепость! А сколько неописуемого восторга испытал я в лунке пахотной земли! Да! Перемещаться в совершенно неожиданные предметы — отменное состояние разума. Я уже давно мечтаю, планы ежедневно вынашиваю — записать бы свой мозг на электронный носитель, на этакий крохотный чип, и переставлять себя куда угодно. Хоть в воробушка. Или в экскаватор, или в клопа. Чтобы лучше понять, что это за существа, живущие, работающие рядом. Несомненно, такое перемещение много даст. Поймешь земной мир в его истинной сути. Еще Петр Первый похожий эксперимент начинал. Он то плотником станет, то литейщиком, потом вдруг опять царем, а немного погодя амстердамцем-жестянщиком или дровосеком, или английским адмиралом. Ну, а господин Химушкин пожелал пойти дальше. Я хочу не только в другом человеке прятаться и отсюда осмотреться, понять, что к чему. Я мечтаю каждую тварь изнутри познать, каждый плод вывернуть. Вот и сейчас меня опять потянуло стать пшеничным зернышком, продолжить с ним путешествие по круговороту. С ним-то интересные метаморфозы происходят. Куда его, бедного, только не заносит! И какое удовольствие — окунуться в поток извращенного разума! Почему этот мир не понимает меня? Но вот началось!» Тут Семен Семенович заметил, что подушки уже нет, упрямец пропал, голова тоже исчезла. Сознание переселилось в зернышко, словно чип разума застрял в нем, а зернышко «уселось» в плотном ряду члеников колосового стержня. Он стал пересчитывать своих соседей. Их оказалось двадцать семь. Стоял зной. Лучи солнца таяли в ослепительном золоте пшеницы. Химушкин почувствовал, что на него сел овод, закрыв своим брюшком от палящего светила. Но прохлады пришелец не принес. С.С. стало совсем невмоготу. В этот момент он заметил, что прямо на него самым злосчастным образом двигался комбайн. «Твердости и терпения мне не занимать, — подумал он, — но лязг этого громилы меня основательно смутил, а овод бросил меня и улетел. Может, опять уйти в Семена Семеновича, переждать уборку урожая? Техника станет на прикол, потом опять вернусь в зерно. А то перетрет меня в порошок эта адская машина. И название у нее не русское — комбайн. Что еще за „байн?“ Откуда такое мутное словечко? И верещит это чудовище так, что душа разрывается. Эти мои мысли — не изумительное ли они свидетельство нескончаемой человеческой слабости? Да! Я каждый раз забываю, что моя гибель может стать источником рождения тысячи других Химушкиных. А это умозаключение надо всегда помнить, ведь мировая гармония слагается из противоречивых обстоятельств».
