Даниэль Кельман - Измеряя мир
Значит, деньги ему платят за еду и светскую болтовню?
Секретарь захихикал, тут же побледнел и попросил извинения, у него-де кашель.
Подлинные тираны, сказал Ойген в полной тишине, это не законы природы. В стране имеются сильные политические движения. Свобода — это уже больше не только слово Шиллера.
Движения ослов, сказал Гаусс.
Он сам всегда предпочитал общение с Гёте, сказал Гумбольдт. Шиллер был ближе его брату.
Ослов, повторил Гаусс, которые ничего не добились в жизни. И которые, возможно, унаследуют немного денег и родовое имя, но только не интеллигентность.
Его брат, сказал Гумбольдт, только недавно написал глубокомысленное исследование творчества Шиллера. А ему самому литература как-то всегда мало что говорила. Книги без цифр вызывают в нем беспокойство. В театре он тоже вечно скучает.
Абсолютно верно! воскликнул Гаусс.
Художники как-то слишком легко забывают свою задачу: отразить то, что есть. Художники принимают всякого рода отклонения от нормы за достоинство и силу, но их выдумки сбивают людей с толку, а стилизация искажает мир. Сценические декорации, например, где даже не скрывается, что они из картона, или английская живопись, фон которой — расплывчатая мазня масляными красками, как и романы с их лживыми сказками, в которых теряется здравый смысл, потому что авторы приписывают свое вранье историческим фигурам.
Отвратительно, сказал Гаусс.
Он работает сейчас над каталогом растений и природных явлений, придерживаться которого живописцы просто будут обязаны по закону. То же самое можно порекомендовать и прозаикам, и драматургам. Он думает о составлении реестра отличительных свойств важнейших персон, отклоняться от которых не будет волен в дальнейшем ни один автор. В случае если изобретение господина Дагерра в один прекрасный день достигнет совершенства, все остальные виды искусства так и так окажутся излишними.
Вот он пишет стихи. Гаусс указал подбородком на Ойгена.
В самом деле? спросил Гумбольдт.
Ойген покраснел.
Стихи и всякие разные глупости, сказал Гаусс. Причем с самого детства. Он никому их не показывает, но иногда бывает так глуп, что забывает свои бумажки где попало. Мало того, что он никудышный ученый, но как литератор он и того хуже.
Им повезло с погодой, сказал Гумбольдт. Последний месяц все лили дожди. А сейчас можно вроде надеяться на прекрасную осень.
Ну, это еще, собственно, можно пережить. Его брат, тот, по крайней мере, военный. Хотя, конечно, ничему там не научился и ничего не умеет. Но стихи!
Я изучаю право, тихо сказал Ойген. И, кроме того, математику!
Но как? сказал Гаусс. Что это за математик, который понимает, что перед ним дифференциальное уравнение, только тогда, когда оно ставит его в тупик. То, что полученное образование еще ничего не значит, знает каждый. Десятилетиями я видел перед собой тупые лица молодых людей. Но от своего собственного сына я ждал чего-то большего. И почему вообще именно математика?
Я этого не хотел, сказал Ойген. Меня заставили!
Ах, и кто же?
Смена погоды и времен года, сказал Гумбольдт, и составляет истинную красоту этих широт.
Многообразию тропической флоры в Европе противостоит ежегодное красочное зрелище вновь пробуждающейся природы.
Как это — кто? закричал Ойген. А кому понадобился помощник для геодезической съемки?
Да уж, помощник хоть куда! Милю за милей приходилось измерять дважды из-за бесконечных ошибок!
Ошибки! И это в пятом периоде после запятой! Да они уже никакой роли не играют, это все уже совершенно безразлично!
Минуточку, сказал Гумбольдт. Ошибки в измерении никогда не бывают безразличными.
А разбитый гелиотроп? накинулся на сына Гаусс. Это тебе тоже безразлично?
Измерение — высокое искусство, сказал Гумбольдт. Оно налагает ответственность, к которой нельзя относиться легкомысленно.
Собственно, даже два гелиотропа, опять сказал Гаусс. Другой я просто уронил, а все потому, что какой-то болван вел меня по лесу не той дорогой.
Ойген вскочил, схватил свою суковатую палку и красную шапку и выбежал. Он хлопнул дверью так, что замок защелкнулся.
Вот и весь разговор, сказал Гаусс. Благодарность нынче не в ходу, да и само слово теперь не в моде.
Конечно, с молодыми людьми не просто, сказал Гумбольдт. Но и нельзя быть слишком строгим, иногда немного ободрения приносит больше пользы, чем укор.
Из ничего — ничего и не получится. А что касается магнетизма, то вопрос тут поставлен неправильно: речь идет не о том, сколько магнитов находится внутри Земли. Так или иначе, все равно в итоге окажется только два полюса и одно магнитное поле, которое можно будет описать, определив силу земного магнетизма и угол наклонения магнитной стрелки.
Он всегда использовал магнитную стрелку, сказал Гумбольдт. С ее помощью он собрал более десяти тысяч достоверных результатов.
Боже праведный, сказал Гаусс. Зачем же так напрягаться? Думать надо! Горизонтальная составляющая силы земного магнетизма несет в себе функцию географической широты и долготы. Вертикальную составляющую лучше всего разложить по степенному ряду обратной величины радиуса Земли. Простые шаровые функции. Он тихо засмеялся.
Шаровые функции. Гумбольдт улыбнулся. Он не понял ни слова.
Он уже утратил сноровку, сказал Гаусс. В двадцать лет ему и дня было бы много для таких несложных вещей, а сегодня ему понадобится для этого не меньше недели. Он постучал себя пальцем по лбу. Серое вещество здесь уже не работает так, как раньше. Он жалеет, что не выпил тогда кураре. Человеческий мозг угасает понемножку каждый день.
Кураре можно выпить, сколько душе угодно, сказал Гумбольдт, и ничего не произойдет. Чтобы умереть, его нужно ввести в кровь.
Гаусс удивленно уставился на него.
Точно?
Конечно, точно, уверенно, но и возмущенно сказал Гумбольдт. Практически я сам открыл эту субстанцию.
Гаусс какое-то мгновение помолчал.
А что, спросил он потом, случилось на самом деле с этим Бонпланом?
