Жан Жене - Богоматерь цветов
- Вы, сволочи, почему в одиночку? Меня это возбуждает.
Он двинулся. Дивина вела игру, подставляясь и уворачиваясь. Нотр-Дам неровно дышал. Руки Дивины обхватили его бока, лаская и поглаживая их, но слегка, чтобы почувствовать их трепет кончиками пальцев, словно когда хотят почувствовать, как закатывается под веко глазное яблоко. Ее руки спустились на ягодицы Нотр-Дама - и Дивина все поняла. Горги взобрался на белокурого убийцу и пытался проникнуть в него. Ужасное, глубокое, ни с чем не сравнимое отчаяние вырвало ее из игры, которую вели мужчины. Нотр-Дам все еще искал рот Дивины, натыкаясь на веки, волосы, и произнес голосом, срывающимся от тяжелого дыхания, но сквозь улыбку:
- Ты готов, Сек?
- Да, - сказал негр.
Его дыхание, должно быть, приподнимало белокурые волосы Нотр-Дама. Резкое движение прошло над Дивиной.
"Такова жизнь", - успела подумать Дивина. Последовала пауза, нечто вроде вибрации. Нагромождение тел обрушилось в бездну сожаления. Дивина поднялась головой до подушки. Она была оставлена одна, покинута. Возбуждение прошло, и впервые она не почувствовала потребности пойти в туалет, чтобы своей рукой покончить с означенной любовью. Дивина, несомненно, утешилась бы, если бы обида, которую причинили ей Сек и Нотр-Дам, не была нанесена ей у нее дома. Она забыла бы о ней. Но оскорбление могло стать хроническим, ведь все трое, казалось, прочно обосновались в мансарде. Она одинаково ненавидела и Сека, и Нотр-Дама, но ясно чувствовала, что ненависть исчезла бы, если бы эти двое расстались. Итак, она ни за что не оставит их в мансарде. "Я не желаю выкармливать этих двух хорьков". Нотр-Дам стал ей ненавистен, как соперница. Вечером, когда все они встали, Горги взял Нотр-Дама за плечи и, смеясь, поцеловал в затылок. Дивина, готовившая чай, приняла рассеянный вид, но не смогла помешать себе бросить взгляд на ширинку Нотр-Дама. Новый приступ ярости охватил ее: его член поднимался. Она думала, что ее взгляд остался незамеченным, но, подняв голову, глаза, она успела перехватить лукавый взор Нотр-Дама, указывавшего на нее негру.
- По крайней мере, можно было бы соблюдать приличия, - сказала она.
- Мы не делаем ничего дурного, - ответил Нотр-Дам.
- Да, ты думаешь?
Но она не хотела, чтобы казалось, будто она делает влюбленным замечание, ни даже что она раскрыла их любовный сговор. Она добавила:
- Ни минуты не можете не бузить.
- Мы не бузим, дурашка. Смотри. Он показал, забрав в горсть, шишку под трепещущей тканью.
- Это всерьез, - сказал он, рассмеявшись.
Горги отпустил Нотр-Дама. Он начищал свои ботинки. Они выпили чаю. Никогда прежде Дивина не думала, что станет завидовать внешности Нотр-Дам-де-Флера. Однако есть все основания считать, что эта зависть жила тайно, скрыто. Вспомним лишь пару фактов: отказ Дивины дать Нотр-Даму свою тушь для ресниц; ее радость (быстро скрытая) в тот момент, когда она впервые и с ужасом почувствовала зловонное дыхание, исходящее из его рта. И, сама не отдавая себе отчета, она приколола к стене, среди прочих, самую неудачную фотографию Нотр-Дама. На этот раз зависть к его внешности (известно, насколько она горька) стала ей очевидна. Она замыслила и мысленно осуществила планы ужасной мести. Она царапала, рвала, рассекала, кромсала, обдирала, поливала кислотой. "Чтоб он стал чудовищным калекой", - думала она. Вытирая чашки, она жестоко расправлялась с ним. Бросив полотенце, она вновь становилась чиста, но все равно возвращалась к смертным с рассчитанной постепенностью. Это налагало отпечаток на ее действия. Мстя сопернику-педерасту, Дивина, несомненно, преуспела бы в чуде мученичества святого Себастьяна. Она выпустила бы несколько стрел, - но с той присущей ей грацией, с какой она говорила: "Я стреляю в тебя глазками" или даже "Я запускаю в тебя автобусом". Несколько единичных стрел. Потом залп. Обрисовала бы стрелами контуры девчонки. Заключила бы ее в клетку из стрел и, в конце концов, пригвоздила бы ее намертво. Она хотела использовать этот метод против Нотр-Дама. Но такое должно исполняться на публике. Если Нотр-Дам мог позволить все что угодно в мансарде, то не снес бы насмешки в присутствии своих приятелей. Он был обидчив. Стрелы Дивины наткнулись на гранит. Она искала ссор и, естественно, нашла их. Однажды она застала его на месте преступления худшего, чем эгоизм. Они были в мансарде. Дивина еще не вставала. Накануне Нотр-Дам купил пачку "Кравен". Проснувшись, он поискал пачку: в ней оставались только две сигареты. Одну он протянул Горги, вторую оставил себе и прикурил. Дивина не спала, но не открывала глаз, притворяясь спящей. "Посмотрим, что они будут делать", - подумала она. Лгунья прекрасно знала, что это было предлогом, который послужит ей, чтобы не показаться задетой, если при распределении про нее забудут, и который позволит ей сохранить достоинство. Ее шокировала любая мелочь: она, в молодости обладавшая наглостью, от которой содрогались бармены, краснела - и чувствовала, что краснеет - из-за сущего пустяка, напоминавшего, самой хрупкостью символа, те состояния, в которых она действительно могла почувствовать себя униженной. Легкое потрясение -и чем легче, тем ужаснее отбрасывало ее во времена нищеты. Удивительно, что с возрастом чувствительность Дивины возрастала, тогда как принято считать, что с течением жизни кожа грубеет. Ей в самом деле больше не стыдно было быть пидовкой, торгующей собой. В случае надобности она гордилась бы тем, что она - та самая пидовка, в девять отверстий которой вытекает сперма. Оскорбления женщин и мужчин тоже были ей безразличны. (До каких пор?) Но она потеряла контроль над собой, густо покраснела и, чтобы прийти в себя, чуть было не устроила скандал. Она цеплялась за свое достоинство. Закрыв глаза, она представляла, как Сек и Нотр-Дам корчат гримасы, извиняясь за то, что не учли ее, когда Нотр-Дам имел неосторожность вслух высказать это соображение (которое привело в отчаяние Дивину, скрывшуюся в темной норе закрытых глаз), соображение, которое подчеркивало и доказывало, что произошел долгий и сложный обмен знаками по ее поводу: "Здесь только две сигареты". Она это хорошо знала. Она услышала, как чиркнула спичка. "Все-таки они не собирались делить одну на двоих". И ответила себе: "Ну да, он должен был поделиться (он - это Нотр-Дам) или даже не брать сигарету себе, а оставить ее мне". С этой сцены начался период, когда она стала отказываться от того, что ей предлагали Сек и Нотр-Дам. Однажды Нотр-Дам притащил коробку конфет. Вот сцена. Нотр-Дам -Дивине:
- Хочешь конфетку? (Дивина заметила, что он уже закрывал коробку. Она сказала:
- Нет, спасибо.
Через несколько секунд Дивина добавила:
