Анна Берсенева - Ответный темперамент
– Анеля в Москве. На швейной фабрике работает, шинели шьет. А Ленка с родителями в Челябинске, – сказал Дима. – Туда из Москвы все военные заводы вывезли, а отец же у нее директор. Ленка пишет, скука там страшная. Ну, она же артисткой хочет быть, ей, понятно, в Челябинске скучно. Ты не ешь совсем.
– А ты совсем по-прежнему говоришь, – улыбнулась Таня.
– Как по-прежнему? – не понял он.
– Проговариваешь вслух не все, а только небольшие отрезки своих мыслей. Если тебя не чувствовать, то можно подумать, что ты говоришь сумбурно.
– А ты разве меня… – Дима кашлянул.
– Что?
– Не мерзнешь ты здесь? – быстро спросил он.
– Нисколько не мерзну, – покачала головой Таня. – Внизу печка-голландка, а здесь, видишь, от нее труба проходит. И когда тетя Мариша внизу топит, то у меня тепло. Мы однажды в Ницце жили зимой – папа получил место в городской больнице, – и вот там-то было ужасно холодно. Во Франции вообще плохо топят, особенно на юге. И мама давала нам всем кирпичи, – улыбнулась она.
– Кирпичи? – удивился Дима. – Зачем?
– Горячие кирпичи, чтобы согреть постель. Там так принято. И у каждого есть свой мешочек, чехол для горячего кирпича, и на нем вышиты инициалы.
– Красиво, – сказал Дима. – Можно, я у тебя рисунки оставлю? Много накопилось, девать некуда, а выбросить все-таки жалко.
– Конечно! – воскликнула Таня.
Дима рисовал, по ее представлению, очень хорошо. Притом именно рисунки ему удавались, карандашом или тушью. Это могли быть портреты, сценки, пейзажи – он схватывал главное, что было в лицах людей и в их поступках, и что было главное в природе, схватывал тоже. И умел выразить это главное одним росчерком. Откуда у него такое уменье, было непонятно: он почти не учился рисованию, если не считать нескольких уроков у старого художника, к которому ходил домой на Рождественский бульвар.
Дима вынул из кармана шинели еще один сверток и положил его на стол.
– Это рисунки, да? Можно я посмотрю? – спросила Таня.
– Потом посмотришь. А вот Женькин адрес.
Он поднялся, стал надевать шинель.
– Ты уже уходишь?.. – растерянно проговорила она.
– Меня на час только отпустили. Вот-вот в эшелоны начнем грузиться, увольнений не дают.
– Дима… – Таня почувствовала, что у нее снова перехватывает горло. – Но как же так?
– Я тебе напишу, – сказал он. – С дороги. Или даже прямо сегодня. И ты Женьке напиши поскорее, а то он же не знает, что ты живая.
– Я напишу… Дима! Мы ведь с тобой увидимся, да? Ты же…
Она хотела сказать: «Ты же не погибнешь?» – но ей страшно было произнести вслух слова о гибели. Казалось, от одного лишь произнесения они могут сбыться.
– Проводи меня, – сказал Дима. – До улицы, а?
– Конечно!
От того, что до прощания, до последней минуты, когда она могла еще видеть его, появилось какое-то простое действие, Тане стало легче. Она вскочила, набросила ватник. Ватник был единственной теплой одеждой, которую ей удалось выменять на спирт, в нем она проходила всю зиму и в нем же ходила теперь весной, потому что весенней одежды у нее тоже не было.
– В чем это ты? – заметил Дима.
– Ватник теплый. Некрасивый только.
– Тебе все равно идет. Как то платье на Новый год, синее с голубым.
– Ты помнишь, в каком я была платье? – улыбнулась она.
– Конечно. Ну, пойдем.
На улице было уже темно. Совсем близко чувствовалось весеннее дыхание Цны, холодной и большой реки. Димин конь тихо пофыркивал в темноте.
– Как его зовут? – спросила Таня.
– Вихрь.
– Это ты назвал?
– Нет. Я так не назвал бы.
– Почему?
– Слишком красиво.
Он всегда чувствовал грань, за которой в красоте появляется это «слишком», и никогда через нее не переступал.
Таня сбегала к воротам, открыла их и вернулась к Диме. Он уже отвязал коня и держал за повод. Его лицо, его плечи видны были на фоне неба строгим темным силуэтом.
– Не забывай Женьку, Таня, – сказал Дима. – Он без тебя не сможет.
– Да, – кивнула она. – Да-да.
Она вскинула руки и обняла его. Дима тоже обнял ее тем сильным движением, которое было совсем новым, незнакомым, но уже совершенно родным для нее.
– Пожалуйста, не погибай! – горячо проговорила Таня ему в висок. – Я тебя очень прошу!
Он поцеловал ее быстро и крепко, прижал к своему плечу ее голову и тут же отпустил. И пошел со двора, ведя коня в поводу.
Таня смотрела, как он идет по улице. Удаляется, растворяется, тает в сплошной тьме.
«Не может быть, чтобы он погиб! – со всей силой, на которую была способна ее душа, подумала она. – Не может».
Глава 4
Как же счастливо Ольга встречала весну!
Никогда в ее жизни не было такого ровного счастья, как теперь. Может быть, конечно, это ей только казалось, трудно ведь оценить свое состояние со стороны, но, во всяком случае, она давно уже не чувствовала себя так спокойно и радостно, как этой весною.
Она шла по Тверскому бульвару и смотрела на зеленую лиственную дымку, которая плыла над аллеей. Два дня назад все почки распустились разом, и деревья стояли не в листьях еще, а в нежном тумане. Это было очень красиво.
Но в общем-то состояние счастья, в котором она теперь жила, заключалось не в природе и не в погоде, а в ней самой. Счастье окатывало ее изнутри, как ровно набегающие волны, и не зависело ни от каких внешних, изменчивых вещей.
Она отлично помнила, когда началось такое ее состояние – когда вступила она в это долгое, глубокое счастье.
Это было в тот день, когда ее выписали наконец из больницы.
Ольга и представить не могла, что будет лежать в больнице так долго, почти два месяца. И с чем – не с переломом же позвоночника, а с самой обыкновенной простудой. Правда, обыкновенная простуда мгновенно, за одну ночь, превратилась в бронхит, а потом, уже в больнице, куда ее с этим бронхитом забрали, перешла в воспаление легких, которое назавтра стало двусторонним. Врачи только руками разводили, а заведующий отделением сказал:
– У вас, дама, организм просто сыплется. Эффект домино какой-то. Стресс, что ли, перенесли?
Ольга пробормотала в ответ что-то невразумительное. В голове у нее все плыло от жара, так что ответить что-нибудь толковое она все равно не смогла бы. Даже если бы знала, как называется то, что она перенесла.
Оно выходило из нее тяжело и медленно, как болезнь, но так же, как болезнь, неотвратимо. От него можно было или умереть, или выздороветь. Она не умерла – значит, должна была выздороветь, и она выздоравливала, становилась бодрее с каждым днем, но длилось это очень долго, почти всю зиму.
Это была странная, похожая на бред зима. Ольга с удивлением сознавала теперь, что прожила ее именно она, а не какой-то другой человек. Сознание ее было смещено, оно медленно, очень медленно возвращалось в свое прежнее положение, и так же медленно возвращалась к себе прежней она сама.
