Джонатан Троппер - Дальше живите сами
Со времен моего детства синагога ничуть не изменилась. Высокий потолок с лепниной, в центре — огромный беленый деревянный ковчег, арон а-кодеш, где в тканевых, ручной работы чехлах с серебряными окладами хранятся несколько ценных свитков Торы. На стенах мемориальные таблички, возле каждого имени — маленькая оранжевая лампочка, которую зажигают раз год в память об умершем. Старики в молельных накидках, прикрывающих потертые пиджаки и сутулые спины, посасывают твердые ириски и мычат вместе с кантором. Рядом — мужчины помоложе, в выходных костюмах и мятых кипах, и расфуфыренные женщины, на коленях у которых высятся шаткие пирамиды: молитвенники поверх модных сумочек. Солнечный свет преломляется в витражах, отчего посвящения, написанные на этих цветных стеклах округлым каллиграфическим почерком, становятся еще чернее. Чуть глубже, в сиянии нер тамида — «вечного света», выполненного в стиле постмодерна, расположено большое возвышение с кафедрой. Сейчас Стояк как раз поднимается на кафедру, чтобы толкнуть речь.
— Всем привет! — говорит он. — Шаббат шалом, Элмсбрук!
Публика нестройно гудит в ответ.
— Да вы что? Каши мало ели? Шаббат шалом, Элмсбрук!
На этот раз все отзываются громко и нарочито дружно.
— Вот! Совсем другое дело! — радуется Стояк. — А теперь давайте поприветствуем семейство Фоксманов, они снова с нами. Как многие из вас знают, несколько дней назад скончался Морт Фоксман, один из наших отцов-основателей. Сегодня его жена Хиллари и дети — Пол, Джад, Венди и Филипп — пришли читать по нему Каддиш. Тем самым мы отмечаем его переход в мир иной перед Богом и перед нашей общиной. Здесь, в Элмсбруке, Морт был уважаемым человеком, деловым человеком, многие из моих сверстников выросли в кроссовках и бейсбольных перчатках, купленных в магазине Фоксмана. Лично меня с этой семьей связывают глубокие, дружеские отношения, в их доме прошла изрядная часть моего детства, я играл в мяч с Полом и Джадом…
— Курил травку, — шепчу я.
— Дрочил, — добавляет Пол.
— Лапал меня почем зря, — шипит Венди.
— Морт оставляет в наследство детям и внукам свои принципы, свою профессиональную этику, свою незыблемую систему ценностей. Пусть Господь утешит эту семью и всех скорбящих детей Сиона.
— Амен, — откликаются собравшиеся.
— Сейчас я прошу Хиллари и ее детей подняться на биму — читать Каддиш в память о возлюбленном муже и отце Мортоне Фоксмане.
Мама встает первой и быстро, точно по беговой дорожке, идет по проходу, чуть покачиваясь на высоченных шпильках. Все мужчины преклонного и предпреклонного возраста провожают ее одобрительными взглядами, а Питер Эпельбаум откровенно поедает глазами ее задницу.
— Хоть бы юбку подлиннее надела, — шипит Венди. — В синагогу-то.
Мы идем вслед за матерью к биме — это такое возвышение со столом посередине, — и кантор вручает каждому из нас заламинированный листок с текстом Каддиша на двух языках, точнее — текст на древнем языке, а рядом его транслитерация понятными буквами.
— Читайте помедленнее, а там, где прочерки, делайте паузу и ждите ответа, — инструктирует кантор. — Это несложно.
— Ладно, — говорит Пол. — Все готовы? Три-четыре…
— Йит гадал в йит кадаш ш мей раба, — говорим мы.
— Амен, — поднявшись с мест, отзываются все прихожане.
— Б алма ди в ра хир утей в ям лих мал хутей…
Мы читаем древние слова, не понимая их смысла, а все остальные отвечают нам другими словами, которых они тоже не понимают. Мы собрались тут субботним утром, чтобы произнести абракадабру, и в нынешние безбожные времена можно было бы ожидать, что это окажется пустой тратой времени. Но отчего-то все происходит иначе. Мы впятером, сгрудившись над текстами, медленно читаем их вслух, а все эти старинные друзья моих родителей, знакомые и вовсе не знакомые люди отвечают нам хором, и по какой-то причине, которую я даже не берусь сформулировать, возникает ощущение, что происходит нечто важное. Оно не имеет отношения ни к Богу, ни к душам, но от всех этих людей на нас исходят явственные волны добра, тепла, поддержки, и меня все это глубоко трогает. Дочитав до конца страницы и услышав последнее «амен», я жалею, что все уже позади. С удовольствием почитал бы еще. Пока мы спускаемся с возвышения и возвращаемся на место, я украдкой гляжу на своих ближайших родственников и вижу, что не у меня одного глаза на мокром месте. Всех проняло. Не то чтобы я стал ближе к отцу, но я вправду — пусть ненадолго — нашел утешение, которого вовсе не ждал.
10:12Кантор монотонно бубнит свое, а я, сунув руку в карман папиного пиджака, что-то нащупываю… смятый бумажный платок? Салфетка? Нет! При ближайшем рассмотрении моя находка оказывается самым настоящим, добросовестным, тугим косяком. Зажав его в кулаке, я кладу кулак на колено Филиппу и чуть приоткрываю пальцы. Глаза у братца становятся квадратными, улыбка — до ушей. «Мне срочно надо в туалет», — говорит он и, вскочив, устремляется к дверям. Спустя несколько минут я иду следом. В туалете висит тяжелый запах — пудры и гениталий, — поэтому мы распахиваем двустворчатые двери пожарного выхода и устремляемся по темным коридорам в другую часть здания — в иешиву при синагоге. Филипп находит незапертый класс, и мы, так и не сняв таллиты, плюхаемся на детские стульчики.
— Откуда дурь? — спрашивает Филипп.
— У отца в кармане нашел.
— Выходит, папка дул? — ошеломленно выдыхает Филипп. — Это многое объясняет в моей жизни.
— Да брось ты. Скорее всего, он курил для обезболивания. Раковым больным прописывают наркотики.
— Меня больше греет, если он время от времени просто покуривал травку и размышлял о вечности.
— Грейся как хочешь, только не тяни. Закуривай.
Спустя несколько мгновений мы лежим, растянувшись на крохотных, стоящих стык в стык партах, а у нас над головами — над классной доской — постепенно расплываются, затягиваются дымкой объемные лепные буквы древнееврейского алфавита.
— Ты еще можешь читать на иврите? — спрашивает Филипп.
— Вряд ли, — отвечаю я. — Буквы помню.
— Алеф, бет, гимел, далет, — затягивает Филипп.
— Хей, вав, хет, тет, зайн, йод, — подхватываю я.
Мы хором, торжественно, точно погребальный псалом, распеваем остаток алфавита, а когда смолкаем, в классе раскатывается эхо.
— А папки-то не хватает, — говорит Филипп.
— Да, — откликаюсь я. — Мне тоже.
— Теперь я один на один с миром. Попаду в передрягу — вызволять будет некому.
— Похоже, мы теперь официально стали взрослыми.
