Елена Катишонок - Свет в окне
Это моя рука.
…Значит, они жили в деревне. Ну да, они ведь ездили с отцом в город! Или это была дача? Надо спросить у матери. И какое яркое было солнце – или в детстве солнце всегда светит особенно ярко?
Он открыл глаза и очутился в чужой комнате. С фотографии смотрело чужое лицо. В углу горбился баян. Стулья, расправив плечи, со всех сторон обороняли стол. Тускло поблескивали клавиши радиолы.
Что за фонарь у них на улице – не заснешь. Он встал и на цыпочках подошел к окну. Улицы не было – окна выходили во двор. Фонаря не было тоже, зато прямо напротив окна на голом черном суку висела полная луна.
Карлушка лег, отвернулся к стенке и закрыл глаза.
Начинайте день с какао.
17
После Дориного отъезда все стало быстро кончаться: запасы печенья и коржиков, казавшиеся неиссякаемыми, бесконечно долгая третья четверть, чистое белье и весь тот комфорт и порядок, которых она добилась. Теперь на кухне снова скапливались банки от огурцов, баклажанной икры и «рассольника домашнего». Эти банки нужно было мыть, потом они толпились на плите, пока мать не убирала их в кладовку. «Сдадим», – говорила она. Банки, однако, неделями не сдавались, как вражеская армия, и Олька тайком, по одной-две, их выбрасывала. Можно было бы, конечно, проявить инициативу, набить две сетки и сдать в бакалейном, но дураков нет, потому что деньги все равно отберут. Или Сержант сядет подсчитывать на бумажке, а потом важно объявит: «Рубль шестьдесят; как раз тебе на школьные завтраки. Считай, что заработала».
Третья четверть – ладно; кончился покой в доме, каким бы шатким он ни был во время Дориного пребывания. Сержант больше не орал по утрам: «Ольга, вставай!» – ее расталкивала мать перед уходом на работу. Олька отводила брата в садик, ехала в школу и уже в утреннем троллейбусе с тоской думала о том, как после уроков надо будет возвращаться.
Сержант целыми днями торчал дома. Он бессмысленно слонялся по квартире, в своих стоптанных тапках и в галифе с болтающимися кальсонными тесемками и в одной нижней рубахе. Ольке казалось, что он вот-вот наступит на тесемки и грохнется во весь рост, но этого не случалось, хотя редкий день Сержант обходился без водки. Бутылку он прятал в куче грязного белья. Иногда он открывал футляр, вытаскивал валторну и начинал играть, вперив неподвижный взгляд в голое окно. Оживляясь, ставил на пюпитр ноты, быстро находил искомое и снова играл. В эти минуты можно было незаметно ускользнуть из дому.
Терция – доминанта – терция.
Потом вдруг он брился, прыскался одеколоном и, переодевшись, уходил на целый вечер, а то и до завтра. Где и с кем он был – вернее, пил, – никто не знал.
В такие дни мать вела себя совсем иначе, чем когда он был дома. Она то хватала журнал или книгу и садилась читать, то вытаскивала начатое вязанье и, вытянув губы трубочкой, ловила спицей спущенные петли. Потом откладывала спицы, тянулась к папиросам. Олька уже знала, что мать направится к дверям, но на полпути махнет рукой и закурит прямо на кухне, присев на корточки перед плитой.
– Открой трубу, кому сказано, – бросала она, хотя ни слова «сказано» не было.
Затянувшись, выпускала дым и поворачивалась, держа папиросу на отлете, у самой дверцы.
– Безработный чертов… Где он шляется, дармоед этот? И какого лешего ему нужно?
Ни на один вопрос Олька ответить не могла. Чтобы раздражение матери не перекинулось на нее, бралась мыть посуду – вместе с банками, чтоб не к чему было придраться.
Однако Таисия не унималась:
– Нет, ты скажи: кто виноват, что его комиссовали? Я, что ли?
Олька пожимала плечами. Риторический вопрос – это вопрос, не требующий ответа, они это проходили.
Скажи-ка, дядя, ведь не даром
Москва, спаленная пожаром,
Французу отдана?
Ясно, что не даром, как ясно, что мать не виновата ни в его астме, ни в инвалидности. Правда, слово «безработный» к Сержанту не подходит, особенно если его сравнивать с безработными на Западе, в «Огоньке» печатают фотографии. На них изображены угрюмые люди в комбинезонах, многие держат какие-то плакаты или флажки, а над снимками всегда зловещие заголовки.
В противоположность американским безработным, обреченным на нищету мертвой хваткой империализма, Сержант недавно заказал себе в ателье костюм модного сине-зеленого цвета, который мать называла почему-то «электрик». Она купила два галстука, которые Сержант надевал, не развязывая, а только ослабляя узел. К гражданскому костюму понадобились туфли – купили туфли, причем на коже, а не на микропорке, чем особенно гордилась мать.
– Вовка ищет работу, – гордо объясняла она всем знакомым. – Он должен прилично выглядеть. Что ни говори, а встречают у нас аккурат по одежке.
На Олькин взгляд, отчим выглядел почти стилягой.
Откуда-то взялось тяжелое темное пальто вместо всегдашней привычной шинели и шляпа.
Во всем этом снаряжении он и ушел из дому вчера утром.
Давно осталось позади то время, когда Таисия волновалась из-за того, что муж задерживается. Он всегда возвращался, но теперь она волновалась, пытаясь угадать, в каком виде он придет. Не раз бывало, что она, содрогаясь от брезгливости, стаскивала с него одежду – сначала форменную, теперь гражданскую, – и перед работой относила вонючий узел в химчистку. Вернуться мог в середине ночи или под утро. Обычно его сопровождал кто-то из приятелей-оркестрантов, пригласивших на совместную «халтурку» и пришедших своими ногами, с безжизненно висящим на плечах товарищем, которого сгружали на раскладушку или прямо на пол. Потоптавшись у дверей, уходили.
И это был еще не самый плохой вариант, когда его приволакивали. Таисия волей-неволей научилась не только стаскивать изгаженную одежду, но и обшаривать карманы, чтобы оставить утром на столе несколько мятых рублевок – ему же на опохмел, чертова пьянь.
Хуже было, когда он приходил сам, без посторонней помощи. Вваливался в комнату – бледный, пьяный и задыхающийся от бешенства, не от кашля, хотя в такие ночи только сильный приступ был спасением от того, что должно было последовать и неминуемо следовало.
Да как ты терпишь, говорили знакомые, рано или поздно посвященные в то, что ей приходится терпеть. Как можно допускать такое обращение?! Родные высказывались более осторожно. Покойный дядя Федя уверял, что это не просто пьянство – это алкоголизм, детка, и ты должна изолировать детей от отца-алкоголика.
Что, это Вовка-то – алкоголик?! Вот спасибо. Таисия почему-то обиделась на крестного, хотя и он, и Танта настойчиво предлагали ей провести несколько ночей у них. Хорошо говорить – несколько ночей! А потом что, как потом вернуться? Его лечить надо, детка, звучал в ушах голос крестного, иначе это плохо кончится, – и милосердно не договаривал, для кого.
