Юрий Герман - Дорогой мой человек
Это дело тоже было проиграно.
Никакая, конечно, она не Федорова, она — Устименко. Но она не сознается. И если она даже согласится с тем, что фамилия ее действительно Устименко, — дальше дело не пойдет. Он здесь недавно, но он знает — он покопался в архиве, а чутье у него тонкое. Самое простое, конечно, повесить, но ведь от этого на коммуникациях не наступит та благословенная тишина, которой так жаждет старый идиот фон Цанке. День за днем, месяц за месяцем почти без сна и отдыха они пытаются навести порядок на этих коммуникациях. И порядка нет. Они вешают и расстреливают, пытают и сжигают, они уничтожают целые селения, они льстят и задабривают, они притворяются кроткими и доброжелательными, они вновь жгут и пытают, порядка нет. Целые обкомы большевистской партии уходят в подполье, и уже завоеванная земля оказывается районом сражений. Понятие тыла и фронта не существует не потому, что есть авиация, а потому, что рукопашный бой может начаться в любом месте покоренной территории, потому что в своем кабинете, или в спальне, или в столовой нет гарантии, что нынче, сию минуту, не окажется убитым некий генерал-полковник, фельдмаршал, гаулейтер, самое охраняемое, ценнейшее, важнейшее государственное лицо. Понятия тыла и фронта смешались, потому что летят под откосы поезда с воинскими грузами и солдатами, взрываются «сами по себе» мосты, от неизвестных причин самовоспламеняется бензин на аэродромах, исчезают часовые, офицеры, любовницы военных чиновников, «горит земля под ногами», как пишут коммунисты и своих газетах.
Спокойные коммуникации!
Тишина русских равнин!
Путь к Индии и Китаю, дорога в Тибет…
Чертовы идиоты!
Он включил настольную лампу, открыл «дело Устименко А.П.» и перелистал, не торопясь, попыхивая сигаретой, несколько справок, изготовленных нынче днем Собачьей Смертью, — о людях, которые хорошо знали Устименко А.П. по работе. Это были главным образом учителя и директора школ и техникумов, заведующие районными отделами народного образования, инспектора и просто канцелярские служащие — вроде Аверьянова, который, не зная, разумеется, никаких подробностей, уже давно дожидался очной ставки со своим бывшим начальством.
«Гл. бухгалтер уволен согласно приказу А.Устименко за систематическое пьянство, появление на работе в нетрезвом виде и непристойную ругань по отношению к подчиненным, — прочитал Венцлов. — Крайне озлоблен, обращался с рядом заявлений в высшие советские инстанции и, наконец, в суд с иском, в котором ему было отказано, так как суд удовлетворился объяснительной запиской А.Устименко».
Похвалив мысленно Собачью Смерть за криминалистическую расторопность, Венцлов нажал пуговку звонка и велел рыжему швабу по фамилии Шпехт привести. В гестапо не полагалось говорить — кого именно.
И тут опытный следователь, прожженный гестаповец Венцлов допустил непростительную, чудовищную ошибку: привыкнув к розовато-золотистому свету огромного рефлектора, он забыл, что любой свежий человек, увидев раскаленную спираль и тысячу ее отражений, увидев иссушенное лицо с кровоточащими губами, увидев рубильник на столе возле следователя, а главное — увидев никелированные цепи, которыми Устименко была прикована к деревянному креслу, в одно мгновение догадается о том, что это не допрос, а пытка, самая настоящая, жестокая, расчетливая и педантичная пытка.
Так оно, разумеется, и случилось.
Старый, поросший седой щетиной, серый и одутловатый Аверьянов — в драных валенках и старом пальто, подпоясанный тоненьким дамским кушачком как вошел, так и замер в дверях, словно не веря своим остекленевшим от пьянства глазам и стараясь поглубже вжаться в дверной косяк.
Тихонько выругавшись, Венцлов выключил рефлектор, зажег потолочную люстру и, не придавая особого значения этому несущественному, как ему тогда показалось, промаху, жестко спросил:
— Господин Аверьянов Степан Наумович?
— Так точно, — глухим, пропитым голосом ответил бухгалтер. — Явился по вашему вызову… Повестка…
И он стал искать по карманам повестку.
Аглаю Петровну Аверьянов еще не узнал, он видел только стриженую голову и маленький красный гребешок в волосах.
«Теперь кончено, — спокойно и вяло подумала Аглая Петровна. — Этот выдаст. Зачем ему я? Он с удовольствием выдаст, даже счастлив будет. Но какое это имеет значение теперь? Ведь все равно они от меня ничего не узнают…»
И, стыдясь того, как этот пропойца ее выдаст, чтобы не видеть его, она закрыла усталые, красные, замученные, пылающие под рефлектором глаза.
— Сюда пройдите! — велел Венцлов. — Нет, нет, вот сюда!
Ей было слышно, как, противно шаркая валенками, Аверьянов миновал ее кресло, она даже почувствовала запах перегара и грязной одежды, но глаз не открыла, испытывая непреодолимое отвращение к подлости, которая сейчас неминуемо должна была произойти.
— Кто эта женщина? — быстро, лязгающим голосом спросил Венцлов. Только торопитесь, не раздумывая! Вы хорошо ее знаете, господин Аверьянов, скорее!
— Ее? — удивленно осведомился Аверьянов. — Вот эту?
«Неужели я так изменилась, что он не может меня узнать? — подумала Аглая Петровна. — За двое суток…»
— Глаза! — крикнул Венцлов. — Это еще что за штуки! Глаза открыть!
Она открыла глаза и без страха, но брезгливо, как смотрит человек на задавленную автомобилем крысу, взглянула в лицо Аверьянову. Старик глядел на нее истово и внимательно, словно бы стараясь выполнить желание гестаповца всеми своими силами, и Аглая Петровна вдруг поняла, что он узнал ее сразу, мгновенно, и сразу же решил не выдавать. Остекленевшие его глаза внезапно блеснули живым человеческим светом, это был как бы короткий и спасительно блеснувший луч маяка, а при упрямстве Аверьянова, которое она хорошо помнила из-за длинной и трудной тяжбы с ним, на него сейчас можно было положиться.
— Ну? — спокойно-уверенным голосом осведомился Венцлов. — Узнали вашу дорогую начальницу, милейшую Устименко?
— Нет, не узнал, — задумчиво жуя беззубым ртом, деловито ответил Аверьянов. — Ту я хорошо знаю, еще бы ту суку мне не знать, — вдруг распалившись, крикнул он. — Та мне крови выпустила — до смерти не забуду! Ту! Кабы та была! — мечтательно и с искреннейшей злобой добавил он. — Я бы сам с нее кожу содрал, с живой…
«Не узнал, — перерешила Аглая Петровна. — Разумеется, не узнал».
— Не видел я эту бабенку, — опять заговорил Аверьянов. — Никогда не видел…
— Нет, видели, — вдруг, на величайшую радость Венцлову, решившему, что сейчас она сознается, сказала Аглая Петровна. — Видели, и не раз, Степан Наумович. Я вам финансовые отчеты сдавала из своей школы в Нижних Вальцах, должны вы вспомнить, Федорова я, Валентина Андреевна…
