Александр Хургин - Целующиеся с куклой
Вдруг навалились ночью какие-то полусны, полувидения, полугаллюцинации. Какие-то листы бумаги, на которых что-то написано. И они то приближаются к глазам, то отдаляются. И я не успеваю прочесть, что именно там написано. Не уверен даже, что это не мой почерк. Скорее, он мой. Но что я своим паршивым почерком написал и когда — узнать не могу.
Или отец, разговаривающий со знакомой женщиной. С кем именно — не знаю. Но знаю, что женщина знакома и ему, и мне. Они стоят и разговаривают, видимо, о чём-то умном или весёлом, стоят в отдалении, так что лиц не видно. Впрочем, вполне возможно, что лиц у них и нет. Тем не менее ясно, что отец улыбается и даже смеётся. Не с матерью ли он разговаривает? Не знаю. В полуснах видимость ни к чёрту.
Так, обо мне (в смысле, о себе) достаточно пока. А то что-то не то получается. Лучше потом ещё раз ко мне вернёмся. А сейчас остановимся на других подданных моей милой родины и на ней самой.
Мой МойдодырНаверно, когда-нибудь мы таки будем европейской державой. Но не просто европейской державой мы будем, а европейской державой, гордые граждане которой срут в лифтах. Всё срут и срут, срут и срут. Никак не насрутся.
Кстати, в Европе — в Германии, допустим — тоже срача хватает. В лифтах, врать не буду, не оправляются, но после любого праздника сёла и города по колено завалены банками, бутылками, упаковкой, а также тщательно обоссаны — пьют-то немцы в основном пиво. Другое дело, что следом за теми, кто гадит, идут те, кто убирает. И у нас они идут. Но не всегда. Или с большим опозданием. Или проходят не везде. И я не уверен, что из-за таких пустяковых преимуществ запада перед нами следует в объединённую Европу стремиться. Как всей страной, так и отдельными лицами. Я не уверен, что объединённая Европа — достойный нас ориентир. Мой приятель Юра Евдуха однажды всё это сформулировал. Ёмко и лаконично.
У Юры летом не было тёплой одежды на зиму, только холодная. А осенью она у него появилась. Досталась по наследству от одного друга, уехавшего жить к немцам навсегда. И холодные вещи друг увёз на всякий случай с собой, а тёплые — осенне-зимние — бросил. Вот они Юре и достались. И мебель этого одного друга тоже частично досталась Юре. Потому что не везти же в центр новой Европы болгарский гарнитур, изготовленный в середине прошлого века для СССР и его друзей из ДСП.
Юра по этому поводу, по поводу свалившихся на него мебели и одежды, сказал примерно следующее: «Не надо никуда рыпаться. Надо всегда оставаться на месте, и когда начнётся великое переселение народов, всё само собой достанется тебе. Вот тогда и можно будет жить».
Юра, конечно, прав на все сто и более процентов. Жить будет можно. Оно и сейчас можно жить. Везде по-разному, но везде можно. И речь даже не о разных странах. Потому что и в разных странах разные люди живут по-разному. Речь о разных людях, видимо.
Поэтому:
О человеке, который бывает разнымВ квартире сверху, прямо над моей головой, много лет жил дурак. Каждый вечер он орал на дочь. Воспитывал её с такой ненавистью, что соседи пугались. Хотя легче и проще было её любить.
— Женя!!! — угрожающе орал он в окно. — Иди обедать.
Или «есть». Или «есть макароны», допустим. Так же истерически он звал дочь делать уроки или убирать квартиру. Бывало, он орал «иди читать». С такой ненавистью орал, что охоту читать отбил у Жени навсегда. И Женя ушла, не дочитав даже книг, предусмотренных программой средней общеобразовательной школы. В пятнадцать лет ушла погостить к другому мужчине и стала жить не с родителями, а с ним. Рожая ему маленьких детей. А сосед все не прочитанные дочерью книги сжёг во дворе перед домом, а её проклял. Жена его останавливала — чтоб не жёг и не проклинал, мол, что о нас соседи скажут и подумают, — но он её оттолкнул и сделал по-своему. Потому что дураки всё и всегда делают по-своему. А он был дурак.
И страна наша, как известно из книги о братьях Буратино и Пиноккио, есть страна дураков. Какой общественный строй ты в ней ни построй. Как её ни назови. Хоть Украиной, хоть Россией, хоть СНГ, бля. Суть одна. Она и вообще одна, суть. Одна на всех и на все случаи жизни.
Очень старый старик Иванов сначала жил, как все и вместе со всеми, параллельно, потом постепенно начал переживать как своих ровесников, так и соратников. Сначала просто переживал одного за другим, бездумно, а потом стал думать, мол, если так и дальше пойдёт, я же всех на свете переживу.
И наконец, в самом конце концов, понял он, что нет вокруг никого старше чем он, все — младше. И ещё он одно понял — что долго так продолжаться не может…
А у девушки по вызову Лики, стариковской, кстати сказать, внучатой племянницы, что ли, сам собой образовался в одном месте геморрой. Не из-за профессии, а так, неизвестно из-за чего. Может даже, с генами он ей передался от того же старика Иванова. «Теперь меня выгонят с работы за профнепригодность, — сказала Лика. — Хотя на две трети ставки я вполне могла бы трудиться и приносить людям незабываемую пользу».
И её, естественно, не сегодня, завтра выгонят. Поскольку работает она в серьёзной компании, гордящейся своими серьёзными клиентами. А клиент, особенно если он серьёзный, он всегда прав и всегда хочет получить за свои деньги всё, а не две или сколько там третьих.
Да, вроде разные люди, представители разных полов и поколений, и случаи у них совсем разные, а суть — одна. Даже если они этого не ощущают. Что случается. И не редко, а наоборот, довольно часто. Часто и самих себя люди не ощущают. Только ощущают, что нет ничего хуже жить без ощущения себя. Без ощущения себя кем-то. В семье, в городе, в стране, в профессии, звании, должности. Потому что тогда и человеком себя ощущаешь как-то не по-настоящему, расплывчато. Не понимая, что не ощущать — нельзя! Поскольку время уйдёт, а ты так ничего и не ощутишь. Жалко прожить всю свою жизнь и ничего в ней не почувствовать. Ничего не узнать не то что там о мире и о других, а и о себе самом. Хотя для этого из дому, и то выходить не надо, ты же наиболее к себе близок и доступен в любое время суток, включая время обеда и сна.
Но всё равно — ощущает, не ощущает, а каждый называет себя как-то, даёт себе определение, мол, я такой и такой, а не наоборот, и будьте любезны, относиться ко мне по этой причине так, а не иначе. А как можно заставить других относиться к себе так, как хочется тебе? Никак нельзя заставить. И остаётся только ждать нужного отношения. Ждать и не дождаться. Это вероятнее всего. Но бывает, что и дожидаются. Потому что чего только на свете не бывает с человеком.
Человек — он же существо разностороннее. С одной стороны, он как рыба в воде. Так как гниёт с головы. Но с другой, — ничего с рыбой общего: высыхает-то он с ног. И старики всегда шаркают сухими, как ветки, ногами, с трудом неся на них всё ещё имеющее соки туловище.
Кроме того, человек вынослив и физически способен на многое и на разное. Как тот же Коля.
Зарисовка, что называется, с натуры. И про Колю тожеПоздно. Темно. Слякоть. С неба опускается мокрая липкая дрянь и ложится на плечи, деревья, землю. У ночного киоска, подтягивая к ушам воротники грязных курток (не по размеру и не по сезону), стоят бездомные дети. Они смотрят телевизор в витрине. По телевизору идёт какой-то тупой американский мультик. Дети смотрят молча. Не смеются, не делятся впечатлениями. Они привыкли смотреть телевизор, стоя на тротуаре, в любую погоду. Смотреть ту программу, которую транслирует киоскёр. А киоскёру всё равно, что показывает телевизор. Сам он его на работе не смотрит. Телевизор к нему спиной повёрнут, а экраном наружу. Для привлечения редких ночных прохожих. Не детей этих лишних, а иных, имеющих смутное намерение что-нибудь на ночь глядя купить.
Я, к слову, встречал этого киоскёра совсем в других местах. Потому что он только ночью киоскёр, а днём… Когда-то он учился в одном со мной вузе, где-то кому-то служил, потом изготавливал памятники из гранита и его крошки, а сейчас у него своя фирма. И зовут его Коля.
Фирма заправляет всякие-разные картриджи в жилом доме на пятом этаже без лифта. Никаких вывесок не имеет. Кроме номера квартиры.
Пришли мы туда как-то. Обычная однокомнатная хрущёвка. За компьютером парень работает. И телевизор тоже работает. Женщина во всём домашнем его с дивана мягкого смотрит. По квартире бродят коты. Один сиамский котёнок, другой взрослый чёрный бандит, блестящий и грациозный. Говорим парню, что мы звонили. А он:
— С кем говорили? — спрашивает.
— С Колей.
— Коля сейчас будет.
Наконец, долетел до нас шум сливающейся в унитаз воды. И из сортира вышел Коля в спортивном костюме и в шлёпанцах. Тот самый Коля, который ставил памятник на могиле моих родителей. Взял у нас картридж. Сказал «приходите завтра». Коты быстро к нам притерпелись. И прониклись глубоким доверием. Но мы ушли. К обоюдному — нашему и котов — сожалению.
