Александр Кузнецов - Два пера горной индейки
Однажды ночью разбудили, построили, распределили медперсонал по ротам и пошли. Двинулись по Волоколамскому шоссе, ни формы, ни оружия. Шли без остановки, все шли и шли... Шагали днем и ночью. Ноги не идут, голова ничего не соображает. В толпе трудно идти, особенно днем, по жаре. А на мне рюкзак и сумка с медикаментами.
Наконец остановились в лесу. Дали нам форму и оружие — шинели, плащ-палатки, сапоги сорок первого размера и винтовку-трехлинейку. Винтовку вскоре у меня отобрали — не хватало. Прибыл к нам комсостав. Ребятишки из военных училищ, только они недоучились, точно так же, как и мы на своих курсах. Моему командиру роты было девятнадцать лет, как и тебе. Взводами командовали люди постарше, из запаса. Здесь же, в лесу, мы приняли присягу. Помню, меня, дуру, беспокоило тогда, отправят ли наши вещи домой. Стеганка у меня новая, а тогда это было богатством. Если бы я представляла себе, что будет дальше...
Формы для женщин не было, пришлось нарядиться в брюки и длинную, как платье, гимнастерку. Хуже всего было с сапогами, ноги из них выскакивали, в первом же переходе кровавые потертости. Никакие портянки не помогали. Надо было идти. Машин при ротах не было, только повозки. Командиры клали туда свои вещи, а остальные тащили все на себе, даже пулеметы и ленты к ним. Много было бутылок с горючей смесью. Случалось, разбивали, сжигались.
И мы шли. Шли до Вязьмы, оттуда к Ельне. В котел попали, не доходя до Смоленска. Идти было уже очень тяжело, народ растягивался, в ротах люди не выдерживали и отставали. Неподготовленные были, жалко смотреть. Командир шел впереди, а меня поставил замыкать, чтобы я подбирала больных и отставших, тянула слабых. И вот я уговариваю то одного, то другого. А они падают и даже плачут. А сама всех слабей. Команда на отдых, мне бы упасть и не двигаться, как они, так нет — зовут:
— Сестра! Сестра, дай ватки, ноги натер.
— Что тебе, миленький? — А сама думаю: «Черт бы тебя побрал, дай хоть сапоги снять».
Командиром моим был Бебутов Петр Суренович. Девятнадцать ему исполнилось в походе, в июле или начале августа. Узнала я от политрука, что завтра у командира день рождения, решила сделать ему подарок. В деревне увидела цветы — георгины, золотые шары — и выменяла их на пайку хлеба. Уже двинулись, я догоняю с букетом, а он на меня как напустился: «Ходите невесть где, кавалеры с цветами провожают!» Приревновал, дурачок. Бойцы смеются: «Кому цветы, сестренка?» — «Вам, ребята». И раздала по цветочку. Осерчала и раздала. Командир злой, не смотрит на меня.
Вечером встали в лесу, связной зовет к командиру.
— Хоть у вас кавалер из другой роты, — говорит он, — но сегодня придется со мной посидеть: у меня день рождения.
— Знаю. Цветы-то я вам несла.
Их, он подхватился!
— Раз так, раз для меня, сейчас пойду и все соберу! Что же вы сразу, Лиза, не сказали?!
Он меня уже по имени называл, хотя это было и не положено. Мы были в ротах, но подчинялись главному хирургу полка доктору Лебедеву. Он нам четко все разъяснил: «Вы здесь не для того, чтобы любовь крутить. Обязаны со всеми, в том числе и с командирами, держаться официально. Запомните: ваше имя — сестра, просто сестра, и все». Я так и держалась. Сначала мы с ним даже поссорились. Спрашивает меня ротный: «Как вас зовут, сестра?» — «Сестра меня зовут!» «Я не из любопытства спрашиваю, — разозлился он, — мне надо знать!» А я ему: «Я же сказала, меня зовут сестра и другого имени у меня нет».
Однако с днем рождения ничего не вышло. Только сварили картошку, всех командиров вызвали в полк. Ночью. Вернулся он уже под утро. Будит меня, я немного испугалась, а он говорит: «Нет, Лизонька, не то... Идти надо».
Мы шли вперед, шли на запад, а навстречу нам двигалась отступающая армия. Никто ничего не понимал. Нам тогда трудно было разобраться в том, что происходило. Казалось, царил полный хаос, совершеннейшая неразбериха. Но на самом деле это было не так. Оказывается, чтобы понять происходящее, потребовалось больше двадцати лет. Совсем недавно узнала я от Бажкевича, бывшего командира 2-й дивизии народного ополчения Сталинского района, т. е. от командира нашей дивизии, что мы были поставлены прикрывать отход наших войск. Но оказались в окружении. Немцы летают над нами, сбрасывают листовки, показывают самолетом круг, кольцо. Бойцы шепчутся: окружены, немцы идут к Москве. Командиры тоже шепчутся, но вслух ничего не говорят. Наконец подходит ко мне командир 1-й роты, пожилой, из запаса.
— Лиза, — говорит, — я ухожу со своей ротой в лес. Нам нужна сестра. Пойдем с нами.
Я возмутилась, стала его стыдить, а он грустно так покачал головой, повернулся и пошел. Появились раненые, меня перевели в медсанбат, рассталась я со своим ротным, не попрощавшись.
Сарай с сеном, и в нем раненые. Доктор делает операции, бинтов нет, одеял нет, руки грязные.
— Посмотрите, сестра, может быть, кто умер, тогда возьмите шинель, накройте этого.
Я пошла посмотреть и слышу крик: «Танки! Танки! Танки!» Выскочила из сарая, вижу: бегут как ненормальные, прямо лавина убегающих мимо нас. Гляжу — танки. Я подняла руку: «Стой!» Молодые стали останавливаться, смотрят, ждут от меня приказа. Человек чем старше, тем осторожнее, молодежь еще не знает беды. Уложила их вдоль ручья. Раздала бутылки с горючей смесью тем, кто взял, — охотникам. Двоих безоружных поставила санитарами. Бежит капитан.
— Кто здесь командир?
— Я, — говорю.
— Так как же ты, дура, их положила?! Прямо под танки!
Нашел неподалеку канаву, перевел бойцов туда, а мне говорит:
— Сестра, бегите в деревню, снимите форму, переоденьтесь.
— Не пойду! Сам беги переодевайся!
Танки... Крутятся, пауки настоящие. На нас. Как сиганули в лес! Танки за нами. Леса мелкие, а мы не врассыпную, а все в одном направлении дунули. На олимпийских играх никто так не бегал и не пробежит.
Выбежали на какую-то дорогу, на ней машина штабная. За ней повозки. Осталось человек двадцать, кто-то на танки бросался с бутылкой, кого-то догнали, подавили. Лес стал гуще, танки не пошли дальше. Меня под руки вытащили на эту дорогу. А тут только что с самолета полосовали. Мы котлы с повозок сбросили, положили раненых. Стала перевязывать, машина дернулась, повозка за ней, так я и осталась на повозке. Скорей, скорей! Машина въезжает в деревню, за ней повозки, за повозками люди, а из-за дома выходят немцы и тихо так, спокойно: «Ха-а-а-льт!»
Два командира с нами было. Один бросился к лесу, прошили автоматом. Другой застрелился. Я легла в повозку, накрылась шинелью. Не воевала, а в плену оказалась. И застрелиться нечем. Построили всех с поднятыми руками, приказали снять звездочки. Сняли. Тогда немцы пошли по повозкам. Вытащили меня, толкают автоматом в спину, ставят в эту же группу. А я иду и думаю: «Рук не поднимала и звезду не рвала, немец снял». Нас было человек тридцать, а в деревне нашего брата оказалось — и не сосчитать сколько. Только своих я среди них не нашла. Так начались мои беды.
Тысячи были в этой деревне. Тысячи! Немцы здесь уже не первый день, завели четкий порядок. Раненые лежат на земле, но положены рядом. Мертвых убирают. Нас подравняли, и перед строем вышли переводчики и в штатском. Несколько раз громко объявили: «Врачи, медицинские сестры, санитары могут выйти из строя и встать на левый фланг. По положению Красного Креста они не являются военнопленными и будут служить в немецких госпиталях».
Никто не вышел. А я забралась поглубже в толпу. Тогда нас погнали. Мы вышли из деревни колонной по шесть человек в ряд, колонной, у которой не видно было ни начала, ни конца. В деревне немецкие солдаты стояли вдоль обочины и сдирали с нас все, что им нравилось, — часы, одежду, сапоги. Конвоиры ехали верхом на лошадях, они не останавливали грабителей. Около меня шел один в бурке, не отдавал ее. Немец стал вытаскивать его из колонны, а он подрался с ним. Бурку с него содрали, и немец тут же прошил его из автомата, ранив еще двоих наших. Те закричали, но их тоже вытащили и прикончили на обочине.
Мы шли и шли. Только теперь нас совсем не кормили и не поили. День, два, неделю... две недели. Когда немцы отдыхали, они разводили костры, ели, пили, смеялись, а мы стояли. Сначала не разрешалось садиться на остановках, потом — стоять. Спали мы всегда в открытом поле, чтобы не могли убежать. Вокруг у костров ставили пулеметы. Начинались морозы. По ночам мы копали под собой землю, иногда попадалась мерзлая картошка. Это было великим счастьем. Мы проглатывали ее, не успев очистить хорошенько от земли и озираясь по сторонам.
Хорошо, хоть ты не знал и теперь не узнаешь, что такое голод. Голод делает человека диким зверем. Мы впадали в состояние дикарства. Один раз на нашем пути попалась дохлая лошадь. Люди бросились на нее с оскаленными зубами и, отталкивая друг друга, разрывали вздувшийся лошадиный живот и ели куски сырого тухлого мяса. Оно было все в червях, но это не останавливало. Мы теряли человеческий облик, наступило полное безразличие ко всему, кроме еды. Так мы шли еще неделю.
