Леонид Сергеев - Самая счастливая, или Дом на небе
— Раньше я хотела встретить порядочного и доброго мужчину без вредных привычек, — откровенно говорила подругам. — Чтобы он был увлечен работой, любил домашний уют, ценил искренность и дружбу и имел бы широкий круг интересов. Но там, в провинции, меня окружали дураки и бабники… А другим везет. Посмотришь, и внешности у нее нет и делать ничего не умеет, а мужчину отхватила отличного. Столько женщин пользуется незаслуженным счастьем. Так обидно!.. Конечно, я не очень современная, но внешне привлекательная, стройная, умею шить, вязать, вести домашнее хозяйство…
Цилии все время казалось, что у них в собесе мужчины «слишком циничные», а женщины «рискованного поведения» и это «создает нездоровую атмосферу». Грубоватая Женя не раз говорила Ольге:
— Цилька бесится, готова стол съесть, оттого, что у нее нет мужика.
Цилия мечтала иметь свое жилье еще и потому, что «с собственностью проще найти мужа».
Новые подруги привязались к Ольге, и она к ним: втроем они ходили обедать в столовую соседнего завода, после обеда некоторое время покуривали в сквере, после работы вместе шли к метро. Прощаясь, Женя говорила:
— Позвоните мне в воскресенье. Куда-нибудь сходим или просто погуляем.
— Почему мы тебе, а не ты нам? — как-то спросила Цилия.
— Потому что я люблю вас больше, чем вы меня, — просто и откровенно объяснила Женя.
Зимой хозяин Ольги топил мало — экономил дрова; в комнате появлялся пар от дыхания, на стенах проступала изморозь, а на окне намерзал такой толстый слой льда, что еле проникал дневной свет.
В собесе Ольга работала как одержимая, открыто и безбоязненно отстаивала справедливость, защищала тех, кто не мог постоять за себя, писала за них жалобы, прошения, требования. Она никого не боялась и, выступая на собраниях, говорила то, что думала, говорила о вещах, выходящих за рамки будничных дел собеса, точно стремилась исправить весь мир, сделать его лучше.
Случалось, в отдел приходила заплаканная старуха:
— Дочка, милая, помоги! Дети мне не платят, а я всего-то и работала пять лет, больше не могла, болела.
Ольга делала запрос во врачебную комиссию, добивалась назначения старухе инвалидности третьей группы и пенсии. Каждый вечер после работы Ольгу поджидала какая-нибудь старуха.
— Милая, спасибо тебе. И не думала, что на старости лет получу такую пенсию. Пойду в церковь, помолюсь за тебя.
Вскоре по всему району пронесся слух о «доброй, участливой женщине», и к Ольге потянулись пожилые люди. Она никому не отказывала: уставшая, оставалась в собесе после рабочего дня и все пересчитывала, писала. Начальник собеса Юрий Алексеевич не раз говорил:
— Ольга Федоровна — скромный и прекрасный работник. До нее на участке был кавардак, она за короткий срок все разобрала, навела порядок. Я ей безмерно благодарен. Инспектор так инспектор, работает с душой, всегда уходит с цветами.
Юрий Алексеевич, тучный, розовощекий, с большими, вечно потными ладонями, имел немалый жизненный опыт — прошел войну, но был застенчив, как мальчишка, говорил тихим, робким голосом и вечно не знал, куда деть свои ручищи, то прятал их в карманы, то под стол, и, точно орхидея, увядал от каждого неосторожного слова сотрудниц. Шутки ради женщины позволяли себе нарочитую вольность — отпускали смелые словечки, и великан краснел, терял дар речи, склонялся к столу или вообще выходил «проветриться».
Юрий Алексеевич с первых дней оказывал Ольге повышенное внимание, а когда она взяла дочь из больницы, разрешил уходить с работы пораньше.
— Мир не без добрых людей, — говорила Ольга подругам. — Юрий Алексеевич такой добросердечный, отзывчивый человек, очень похож на моего мужа.
Когда Юрий Алексеевич узнал, что Ольга снимает комнату за городом, а две другие сотрудницы живут на «птичьих правах», он посоветовал женщинам обратиться в райисполком, попросить опекунство над какими-нибудь старухами и в конце концов остаться с жилплощадью.
— Или выходите замуж, — заключил он, — за мужчин любимых и богатых.
— Где ж их взять? — отшучивались женщины. — Сейчас ведь мужчины не спешат жениться. Зачем взваливать обузу? А безотказных девчонок и так полно.
Председатель райисполкома выслушал женщин:
— Ну что ж, работницы вы наши. Поможем. Я дам команду.
Жене подыскали девяностолетнюю старуху. Старуха занимала две комнаты на первом этаже деревянного особняка, который до революции принадлежал ей целиком. Женя готовила старухе завтрак, а по вечерам писала под диктовку письма ее родственникам во Францию. Через полгода старуха умерла, и Женя стала владелицей двух комнат. Она щедро отметила событие, пригласив всех сотрудников собеса, а позднее перетащила на эту площадь чуть ли не половину своей деревни.
Цилии нашли больную женщину, но в тот момент, когда оформляли опекунство, женщину положили в больницу, и вскоре она умерла. Цилия только и успела к ней сходить в больницу два раза; передачу приняли, а в палату не пустили; так и не увидела Цилия свою опекаемую, а комнату получила — исполком оформил задним числом. Соседи заворчали:
— Ишь, ни разу старуху не видела, теперь заимела площадь! Мы всю жизнь на жилье положили, а ей, свистушке, просто даром дали!
Где им было знать, сколько Цилия натерпелась до этого.
Ольге досталась семидесятивосьмилетняя Елена Глебовна, проживающая в маленькой комнате коммунальной квартиры, заставленной ящиками и коробками. Квартира находилась на первом этаже, в ней, кроме старухи, проживали еще две семьи; в квартире не было ни горячей воды, ни телефона, но все-таки имелся водопровод и туалет, а Ольга уже забыла, что это такое — и в Аметьево, и в Ашукино, и в Ховрино за водой ходили на колонку, а туалетом служила пристройка за сараем. Елена Глебовна была частично парализованной, и большую часть времени лежала на кровати, нередко ходила под себя, случались с ней и припадки.
Прописавшись у опекаемой, Ольга привезла свои вещи, купила две раскладушки для себя и сына, и поставила их у окна. Наконец, через двадцать с лишним лет, она снова оказалась в Москве.
Елена Глебовна встретила Ольгу приветливо:
— Вот теперь у меня есть дочка и внук. Тебе много хлопотать обо мне не придется. Я скоро Богу душу отдам, комната тебе останется. Всю жизнь будешь меня благодарить…
Теперь во время обеденного перерыва Ольга прибегала с работы и кормила Елену Глебовну из ложки, меняла ей простыни, выводила на улицу, усаживала на стул перед окном и пела ее любимую украинскую песню.
— Молодец, заботится о Глебовне, работящая, все умеет, — шептали старухи из соседних подъездов.
— Ольга душевная, — бормотала Елена Глебовна. — Ничего не скажу, ухаживает за мной лучше родной дочери.
По вечерам Ольга спешила домой готовить старухе ужин, выводить ее на прогулку, менять простыни из-под больной и стирать их, нагревая воду в баке.
Зимой Елене Глебовне стало хуже: то «черные птицы клевали ее руки», то «на груди росли грибы»; по ночам ей мерещилась «нечистая сила», она кричала на всю квартиру, «отгоняла от кровати смерть». Ольга пыталась ее успокоить, развеять бредовые кошмары, давала таблетки, приносила воды, повязывала голову старухи полотенцем.
— Ты ненавидишь меня! — кричала старуха. — Я знаю, только и ждешь моей смерти. Отравить меня хочешь, подсыпала что-то в воду! Ну-ка глотни сама! Хочешь завладеть моей комнатой. Вот тебе, видишь?! — она обнажала ягодицы. — Я назло тебе не умру. Всех вас переживу!
Ольга терялась, в отчаянии, едва справляясь с собой, начинала собирать вещи.
— Все брошу, — бормотала, — ничего мне не надо, никаких комнат. Лучше буду снимать, как раньше.
Толя одевался и уезжал ночевать к приятелям… В комнату в ночной рубашке врывалась соседка Кира и, размахивая кулаком перед лицом старухи, цедила сквозь зубы:
— Замолчи, ведьма!
Эти слова действовали магически, конечности старухи начинали двигаться, она затихала, съеживалась и становилась маленькой. И Ольге сразу становилось жалко ее. Она уже относилась к ней почти как к родной и стыдилась мысли, что ждет ее смерти. Ольга искренне жалела старуху, испытывала привязанность к ней и отвращение, и от этих чувств чуть не сходила с ума.
В комнате стояли жуткие запахи — Ольга не успевала убирать постель больной. Каждое утро из поликлиники приходила медсестра, делала старухе уколы, но они помогали мало.
— Я совершенно измучена, — говорила Ольга подругам в собесе. — Сил больше нет. Настоящая домашняя каторга. Чего только не приходится терпеть! Это бесчеловечно, унизительно. Я откажусь от опекунства. Лучше снова снимать комнату за городом, но спать спокойно… И что у меня за жизнь?! Все какие-то устроенные, а у меня… Сын уже несколько дней не приходит ночевать, говорит, будет жить у приятеля…
