Виктор Свен - Моль
Подумав об этом, Костя Туровец вспомнил, что было время, когда комсомольская и партийная организации одобряли его «энтузиазм». Почему одобряли? Да потому, видимо, что мало кто из активистов по доброй воле общался с этими классово-чуждыми, обовшивевшими и обреченными на гибель врагами. Для этого есть специально подготовленный конвой.
Но когда стало известно, что Костя Туровец не только помогает конвою, но и старается как-то облегчить судьбу кулаков, тут взгляды активистов изменились.
С чего началось? Ах, да, с Семена Быкова.
С ним, с Семеном Быковым, Костя Туровец столкнулся совершенно случайно, потом встретился еще, разговорился и, наконец, поразился уму этого безграмотного крестьянина, мужественно переносящего свалившиеся на него муки. Он, этот крестьянин, ни на что не жаловался, он спокойно утверждал, что то, что происходит сейчас, было давным-давно предсказано и удивляться тут нечему.
— Вы что-то такое проповедуете, — говорил Семен Быков. — Да только проповеди ваши заливаются кровью. Такое уже было. Вспомни, милый, пошевели памятью, ты — грамотный. Книжки читал. Я — не читал. Мне читали. Зачем вы так делаете, вот это теперешнее? Зачем под конвоем заставляете строить будущую коммунистическую жизнь? Ты же, милый, видишь, как она строится! Не то вы делаете, пойми! Нужна настоящая, простая жизнь. Такая, в которой человек замирает от радости при встрече с дитём. Дитятко своими лапками тянется к одуванчику. В одуванчике — красота. Красоте той радуется и дитя, и ты, и я — старик.
Вспомнив об этих словах Семена Быкова, Костя Туровец представил себе захватанную чьими-то грязными руками канцелярскую папку, в которой находится его персональное дело.
В «персональное дело» включены и слова старика Семена Быкова. Эти слова известны и тем, с кем Костя Туровец спал в одной комнате. Он спит вместе с ними, но они уже давно отворачиваются от него. Он — чужой и чуждый им, запачканный связью с врагом народа. Но откуда они узнали об этом?
«Да как же, — вдруг сказал себе Костя Туровец, — однажды, ведь, при таком моем разговоре с Быковым был мой друг…»
Мысль о предательстве этого друга, его доносе, Костя Туровец не довел до конца: в кабинет вошел секретарь Карпенко.
— С тобой, Туровец, будет серьезный разговор, — начал секретарь, громыхнув стулом. — В присутствии уполномоченного, который тобой весьма интересуется.
— О чем разговор? — спросил Костя Туровец.
— Да о том, что ты затеял опасную дружбу с кулаками. Ну, вот, с Семеном Быковым.
— Видите ли, товарищ Карпенко…
— Отвечай прямо: да или нет? — крикнул секретарь.
— Дружба… это не то слово. Правильнее сказать, это…
— Брось выкручиваться, — вмешался уполномоченный. — Я тебе прочитаю донесение, записку, в которой говорится о твоих беседах с Быковым.
Уполномоченный вынул из портфеля небольшой лист бумаги и принялся читать «записку», иногда насмешливо взглядывая на Костю.
— Ну, как? — спросил уполномоченный. — Соответствует? А ты знаешь, что за такое соответствие причитается?
Косте Туровцу показалось, что он очутился в густом тумане. Туман мешал дышать.
— Не понимаю, — с трудом произнес он. — Как-то трудно понять. Одно понимаю, что это подлая информация.
— Вон оно что! — как будто с радостью воскликнул уполномоченный. — По-твоему — подлая информация? А по-нашему — честный комсомолец выполнил свой долг. Ты это называешь подлой информацией? Теперь мы знаем, кто ты такой есть! И выводы будут сделаны. А чтоб другим неповадно было — о тебе пойдет разговор на закрытом комсомольском собрании. Активисты вынесут решение, а потом мы решим, как поступить с классово-чуждым элементом, пробравшимся в комсомол.
— Совершенно правильно, — подтвердил Карпенко. — Завтра же и соберем комсомольский актив на закрытое обсуждение «персонального дела».
— Слышишь? — спросил уполномоченный Костю Туровца. — А теперь можешь идти.
Уже в полночь вернулся в общежитие Костя Туровец и с удивлением увидел, что комсомольцы не спали. Никто ни о чем его не спросил, но было ясно, что они сидели в ожидании и, судя по густому табачному дыму, о чем-то горячо толковали. Когда же Костя вошел, все замолчали.
— Ребята! — крикнул кто-то. — Откройте дверь! От дыма не передохнуть.
Желающих открыть дверь не оказалось и все принялись укладываться, кто на койках, а кто и на нарах.
«Они предполагали, — подумал Костя Туровец, — что я сюда больше не вернусь».
От этой мысли стало холодно. Не вообще холодно, а где-то около сердца стало зябко.
Прислушиваясь к тому, что творится у него внутри, Костя забыл и где он и что его мучит. Нелепо схватившись левой рукой за доску нар, он опустил голову и глубоко задумался. Потом прислонился лицом к доске и может быть потому, что от нее струился еле уловимый и ласковый запах сосны, он вспомнил о родном отце, об учителе Петре Петровиче, о полесской деревушке среди старого соснового леса. В тот самый момент, когда Косте Туровцу показалось, что над лесом и деревушкой сгустилось темное ночное небо, с угловых нар раздался крик:
— Чего задумался? Туши свет!
Всё и сразу исчезло. Доска, которая только что дышала ароматом древнего леса, оказалась покрытой грязью. Никакого неба не было.
— Туши свет! — закричали с разных сторон, и Костя Туровец, тяжело шагая, подошел к выключателю.
Наступившая темная тишина наполнилась притаившейся ненавистью.
«Почему?» — спрашивал себя Костя Туровец, взбираясь на нары… «Почему?» — звучало справа и слева, сверху и снизу… «Почему?» — хватало за глотку, и чтобы не задохнуться под грузом этого вопроса, он ворочался с боку на бок, прятал голову под подушку и прижимал пальцы к глазам.
Ничто не помогало. Сна не было. И чем больше внушал себе Костя Туровец, что надо заснуть, тем ярче восстанавливались озлобленные лица уполномоченного и секретаря Карпенко и лежавшая перед ними папка, на которой синим карандашом было написано: «Персональное дело».
Только теперь, лежа на нарах, он понял, что «персональное дело» — это начало какой-то другой, особой жизни, в которой не будет того, о чем так ярко и убедительно говорил когда-то директор средней школы Петр Петрович.
Попытка утешить себя, что он еще молод, что впереди у него жизнь — оборвалась жестоким вопросом: «Какая жизнь?»
Да, ему всего лишь девятнадцать лет. Еще так недавно отец называл его даже не по имени, а просто: «хлопчик» или «сынок». Это уже в прошлом. В прошлом и девятнадцать лет, прожитых им в мире, на который он смотрел с удивлением и которого не понимал.
Сегодня ему те же девятнадцать лет. Что изменилось? Многое. Теперь, после «персонального дела», Костя Туровец ощутил какое-то психическое перерождение. Раньше один единственный вопрос, что мучил его, сводился к попытке разгадать смысл происходящего. Сейчас этот прежний и единственный вопрос распался на какие-то мелкие части, некие «подвопросы», вдруг превратившиеся в настоятельную необходимость создать цельную и очень стройную систему для понимания не только себя, но и других, а, затем, и всего того, что составляет жизнь, подчиненную кем-то выдуманным планам, заполненную кем-то нарисованными плакатами и лозунгами, бессмысленными статьями, тоже кем-то написанными и требующими «жертвенности и преданности» и зовущими к беспощадной расправе с врагами.
Костя Туровец ворочался на своих нарах и заводской гудок встретил с открытыми глазами. Второй гудок заставил его подумать о том, что ночь он провел без сна. Как бы подтверждая это, к вискам начала приливать постепенно усиливающаяся и, наконец, ставшая нестерпимой боль.
До смены оставалось около получаса, и это время, обычно, заполнялось суетней, шутками и легким переругиванием. На этот раз общежитие молчало.
Костя Туровец посмотрел по сторонам и перехватив косяще-злые взгляды комсомольцев, вышел из комнаты.
Даже не зайдя в столовую, он направился на строительный участок и до пяти часов вечера работал с остервенением, со страстью, с искренним и непонятным желанием сделать очень и очень много.
Потом, уже возвращаясь домой после смены, он попробовал было разобраться, ради чего он так старался. Что не для себя — ему стало ясно. Тогда для чего?
Костя посмотрел на свои молодые и крепкие руки и тут же представил себе десятки тысяч тощих кулацких рук, с таким трудом ковырявших землю лопатами.
На дверях общежития он увидел объявление:
Сегодня, в клубе строителей,
в 8 часов вечера,
закрытое комсомольское
собрание. На повестке дня:
«Персональное дело К. Туровца».
Внизу объявления, крупными буквами, было выведено: «ЯВКА ОБЯЗАТЕЛЬНА».
«Для меня не обязательна, — подумал он, войдя в комнату. — Так что, может быть, и не пойти?»
