Александр Шакилов - Культурный герой
Дык, слово же.
Волшебное слово…
Какое слово? Не «кефир» точно. Не «бутылка», не «вселенная», не «разум». Что, а? Старлей представил себя в виде старинного вычислительного центра с пыльными столами и белыми халатами, лампами и перфокартами. Вот он гудит, жрет электроэнергию и требует постоянного технического обслуживания…
И только Василий это вообразил, как его новый электронный мозг (очень смутно представленный, схематично), произведя миллион операций в секунду, нашел верный ответ на незаданный вопрос.
Озарение было подобно вспышке от реакции деления ядер урана.
ЕСТЬ СЛОВО!
Есть!
И слово это…
ЧАЧА!!
Да, чача. Вот так просто, незатейливо и с привкусом винограда.
Вечер в Крыму, Коктебель. Палаточный городок, автокемпинг. Ты на коленях с ножом в руке. На подстилке — синяя пластмассовая миска с желтобокими персиками, нарезанными дольками. В бутылке из-под массандровского мускателя отнюдь не вино, но купленная с лотка самодельная водка. Виноградная водка. Самогон. Аборигены Крыма называют сей напиток чачей. Мадам, торгующая алкоголем, вся такая дородная и обстоятельная, очень рекомендовала, очень. Приятно демократичная цена способствовала искушению приобрести. И ты купил. Почему бы и нет? Под демократичностью понимаем доступность. Демократичные девочки, демократичные политики.
Вечер, шум волн, поют цикады.
Наливаешь чайного цвета жидкость в пластиковые чашки. Твоя мама считает, что пить из пластиковых стаканчиков — упасть ниже уровня городской канализации и тут же превратиться в заядлого алкоголика. Насчет пластиковых чашек мама ничего не говорила. Анжела берет красную, тебе достается синяя. Под цвет миски.
Анжела улыбается и говорит:
— Чача!
Ты улыбаешься в ответ:
— Чача!
Это означает: «Я тебе люблю» и «Я тебя тоже».
Чача — волшебное слово, не правда ли?
Тела нет. Есть куски, кусочки и обломки костей — окровавленная полоса на сотни метров вглубь Стены. Кстати, не факт, что к Стене можно применить систему координат с началом отсчета, шириной, высотой и единичным отрезком.
Отсутствие тела не смущает Старлея. Он предполагал, что так случится. Мало того, он надеялся, что иначе не произойдет. Дабы химическая реакция протекала быстрее, компоненты необходимо измельчить и подогреть. Химия в школе давалась ему лучше, чем география.
Насчет измельчить сомнений нет, а вот подогреть… Топливо в баках блэкфайтера отлично горит, спасибо Инквизитору, показал тайный схорон. Провел чужак по горам, так вышагивал, словно каждую тропку знал с детства. И вот — пожалуйста, принимайте: полностью оборудованная, готовая хоть сейчас взвиться в поднебесье боевая машина в отличном состоянии. И ведь взвилась. Прекрасный был аппарат…
Измельчить была команда? Есть!
Подогреть? Так точно! Без проблем!
Реакция протекла успешно — Васька Старлей стал частью Стены, ассимилировался и акклиматизировался. Проще говоря, диффундировал. Что и требовалось доказать.
Быть частью структуры легко и просто.
Старлей — зародыш кирпича в матричной кладке. Ниша приготовлена, раствор ждет. Кирпичу остается лишь разбухнуть и зафиксироваться намертво (или наживо?), так чтоб ничто не смогло извлечь его из общего массива.
«Ты моя крепость, я камень в кирпичной стене. У меня на боку написано гнусное слово»[2], — хихикнул бы Старлей, если б у него были губы и голосовые связки.
А еще он хотел подумать об Анжеле, но…
Анжела.
Имя.
Просто имя.
Зачем о нем думать?
Чем дольше Старлей находился в Стене, тем уверенней ему казалось, что окружающее пространство является отнюдь не строительным мусором, но… сметаной.
Именно сметаной. Странной, напоминающей паутину сметаной. Старлей знал, что Стена состоит вовсе не из того, чем выглядит, но сметана!..
Впрочем, скоро он считал такой расклад единственно верным: творожной бетон, шлакоблоки из сливок и дюралевая сталь из ряженки. Кровь — кефир. Кости — пенка кипяченого молока. Бр-рр, Старлей терпеть не мог кипяченое молоко. Наверное, поэтому он никогда не ломал руки-ноги-ключицы, хотя все мальчишки двора отличились, и не единожды.
Пенка — это невкусно. Поэтому открытые переломы голеностопов — это противно и мерзко.
Гадливость мешает Старлею окончательно слиться со Стеной.
Гадливость и воспоминания об Анжеле.
Заперев сейф, отец дергал за ручку. Он тщательно следил, чтоб дверца не осталась открытой. Всю жизнь проработав на танковом заводе, отец прекрасно знал, как из шкафчиков в раздевалке чудесным образом пропадают вещи. Из тщательно запертых шкафчиков. Особенно — кошельки в день аванса. Стоит отлучиться в душ, гордо опоясав талию сухим полотенцем, намылить шею коричневым бруском с полусмытым оттиском «72 %», как из шкафчика, закрытого на два оборота замка, исчезнет, растворится — телепортируется?! — вся наличность. Причем ключик от замка на шнурке болтается на мускулистой шее сплошь в оспинах ожогов от раскаленной металлической стружки.
Дважды огорчив жену отсутствием денег, дыша перегаром и с трудом стягивая обоссанные штаны, отец божился, что впредь аванс не умыкнут. Даже дома аванс будет недоступен ворам. Так в квартире появился сейф, а у отца — подаренный матерью бумажник. Крутой бумажник, непромокаемый, не из бычьей или свиной, но из срезанной с загривка аллигатора кожи. Сгиб бумажника продырявлен колечком из нержавейки, в которое легко пропускался кончик шнурка. Дома бумажник с шеи отца перемещался в сейф, откуда извлекался только для того, чтобы нехотя исторгнуть пару-тройку рублей на хлеб, гречку и сливочное масло. Сало и яйца отец покупал на рынке сам, никому не доверяя столь ответственную миссию. Меню рабочей семьи разнообразием не могло сравниться даже с прейскурантом заводской столовки в рыбный день.
Ваську сейф неимоверно манил с детских лет. Вот только повода вскрыть мощный стальной куб, дабы внимательно изучить содержимое, все как-то не было и не было.
Повод появился, когда Ваське исполнилось семнадцать.
Завод, приписанный к военно-промышленному комплексу, подвергся конверсии в особо извращенной форме. Теперь на предприятии штамповали надувных женщин. А зарплату предпочитали выдавать готовой продукцией.
Так в сейфе папы Виталика поселилась Анжела.
Время текло — лилось, фонтанировало! — слишком быстро. У Стены собственное, весьма своеобразное понимание часов, минут и столетий. Старлей ничего не успевал. Вообще ничего. А ведь сделать требовалось многое. Ведь он не просто так решил полетать на блэкфайтере, по самое не хочу начиненном ракетами и напалмом, и не скуки ради направил боевую машину на таран. У Василия был — и все еще есть! — план, как погибнуть с пользой для родной планеты. Погибнуть так, чтоб выяснить, существует ли у Стены слабое место, и если существует, где оно находится и как с ним эффективно бороться. Намерения у нашего героя коварные, почти подлые, но вместе с тем благороднее некуда.
Старлей — диверсант.
Свой среди чужих.
Кстати, насчет чужих. Таран, естественно, привлек внимание тушканчегов. Было бы странно, если б они вовсе проигнорировали такое событие. На краю кратера, возникшего при столкновении блэкфайтера со Стеной, собралось пару сотен хвостатых тварей, не меньше. И каждый тушканчег притащил с собой ведро с известью. Много позже Старлей понял, что известь — сливки, а тогда он принял старания пришельцев за попытку продезинфицировать рану, а то и просто покрасить входное отверстие, чтоб зайцы не обгрызли. Что-то вроде побелки яблонь на зиму, верно? Даже в городах, где зайцев никогда не видали…
Опорожнив в дыру ведра, тушканчеги подогнали к кратеру десяток бульдозеров-быыыкооов, которые быстро засыпали дыру мусором, благо вокруг его предостаточно. Четкая, слаженная работа. Взаимопонимание без лишних слов. Вообще без слов. Только отрывистое попукивание паровых котлов да редкие высверки турбоускорителей в небе: патрули следят за своими. Кто-то работает, кто-то наблюдает — нормальная вселенская раскладка, общественное разделение труда. Разве что быыыкиии мычали, упираясь тремя парами копыт в поверхность Стены и воткнув рога (лосям на зависть) в шлакоблочную крошку. Быыыкиии загребали корпуса пылесосов и сваливали в пустоту картонные ящики от японских матричных принтеров.
Пришельцы и их подручные трудились довольно долго. Старлею было забавно наблюдать за этой суетой. А потом время ускорилось так, что Василий разучился улавливать смены суток, судороги бытия превратились в статичный монолит, на границе которого едва уловимо мерцали призрачные флуктуации — эдакие креветки исключений, пока что не образовавшие собственных правил и потому снующие на мелководье давно вычисленных физических аксиом.
