Мартин Эмис - Информация
— Превосходно, — сказала Джина.
Мариус скромно улыбнулся и поднял глаза на Марко, встретившись с его умоляющим взглядом.
— А что потом? — спросил Марко.
Ричард переступил с ноги на ногу. Он тоже думал об одной истории — о рассказе Хорхе Луиса Борхеса «Алеф». О волшебном устройстве, алефе, которому было известно все, как «Всезнайке». Об ужасном поэте, который выигрывает большой приз, получает огромную премию за свою ужасную поэму. «Поразительно, — пишет рассказчик, — однако моя книга „Карты и шулеры“ не получила ни одного голоса». Ричард прислушался к бессвязному блюзу, звучавшему у него в голове. От него было никуда не деться.
— Что «потом»? — спросил Мариус.
— Что было потом? — спросил Марко.
— …Ничего!
— Полиция их поймала? Что они украли? Куда побежали?
— Марко!
Да. Марко, как всегда, был в своем репертуаре. Марко. Такой не похожий на Мариуса, который прочно стоял на ногах в этом мире, который постоянно отыскивал и устанавливал различия (это кайма, а то бахрома; это выступ, а это карниз; это царапина, а это ссадина), который уже присоединился к величайшему предприятию человечества — классификации. Ричард знал о классификации все. Сегодня днем, собираясь начать рецензию всего на один абзац, посвященную семисотстраничной биографии «Л. Г. Майерс. Позабытое», он целый час листал свой потрепанный тезаурус в поисках какого-нибудь забавного синонима к слову «большой». В самый разгар этих поисков позвонила Гэл Апланальп. «Ты не поверишь…» — начала она. А вот Марко поверил бы всему. Он страстно стремился верить всему. Он всегда хотел, чтобы истории не кончались. Один молодой невропатолог высказал осторожное предположение, что Марко плакал по ночам оттого, что повествование во сне обрывалось, или оттого, что сны заканчивались.
— Марко, — сказал Ричард. — Зайди ко мне в кабинет. Сейчас же.
Мальчик выпрямился. Раньше такого никогда не случалось, но, казалось, Марко знает, что делать. И только уже в дверях он обернулся и посмотрел на мать и брата. Его голые ножки шли гораздо быстрее, чем обычно, словно его подталкивали в спину, подгоняли сзади.
Как-то раз я лежал на низкой кровати в комнате, куда велели явиться ребенку, где над маленьким мальчиком должны были учинить суд и расправу. И, таким образом, я оказался на одном уровне с ним, ниже чем на метр от пола. До этого мне и самому случалось выговаривать детям, и я помнил повинно склоненные шапки волос, густых и шелковистых. Но когда находишься с ними на одном уровне, то видишь, что на самом деле они печально смотрят прямо перед собой и поднимают глаза, только повинуясь рефлексу, чтобы встретиться с очистительным огнем родительского гнева. Обвинение выдвинуто, признание сделано, приговор вынесен. Дети смотрят прямо перед собой и жалко улыбаются, и видны их детские зубки — возможно, еще молочные, неровные, с новенькими клыками. Ведь дети всегда умудряются что-то натворить. Что же натворил Марко?
— Два дня назад, — начал Ричард, — то есть позавчера, ты сказал… ты сказал одну очень обидную для меня вещь, Марко.
Марко поднял глаза.
— И мне хотелось бы знать, что ты имел в виду.
Ричард стоял за своим столом. Он задрал подбородок, и Марко были видны прыщи на его горле, штрихи бритвенных порезов, большой подвижный кадык, глянцевый блеск подбитого глаза.
— Это была самая обидная вещь, которую ты мне когда-либо говорил.
Сознание позорного, постыдного тихим рокотом зазвучало в ушах Марко. Он еще раз поднял глаза, а потом снова печально уставился прямо перед собой. В комнату уже прокрались сумерки, но дня ребенка комната казалась еще темнее, потому что его мир начал медленно сворачиваться.
— Ты сказал, — Ричард перевел дыхание, — что я вонючий.
Марко взглянул на отца с надеждой.
— Нет, — сказал он. Потому что папа, с его точки зрения, не был вонючим. Запах табака, редко стираемого белья, некоторые таинственные неполадки организма, но он не вонючий. — Я этого не говорил, папа.
— Нет же, Марко, ты сказал. Да, да, ты сказал. Ты сказал, что я воняю, — тут он снова задрал подбородок, и по шее прокатился комок, — какашками.
— Я так не говорил.
— Ты сказал «Не знаю кто», — процитировал Ричард. — «Фу, ты — вонючка».
— …Это была шутка. Это была шутка, папа. — Марко не просто апеллировал к этому слову, он готов был броситься к его ногам. — Это была шутка.
Ричард помолчал. Потом сказал:
— Так да или нет? Я — вонючий или нет?
— Это была шутка, папа.
— И чем же я пахну?
— Ничем. Тобой. Это была шутка, папа.
— Прости меня. Не рассказывай маме. Скажи, что не хотел делать домашнее задание или еще что-нибудь. А теперь иди сюда и поцелуй меня. Прости меня.
Марко так и сделал.
В тот вечер близнецы, лежа в своих кроватях, шепотом разговаривали на разные темы (о мандаринах, о новом суперзлодее, о водяных пистолетах), примерно к четверти двенадцатого они подумали, что, пожалуй, на сегодня хватит. В любом случае, паузы в их разговоре стали длиннее, а позевывания — музыкальнее. Мариус (чаще всего именно он подводил черту) повернулся на бок, зажав ладошки между ног. В своих ночных фантазиях он с удовольствием исполнял роль спасателя. В его возрасте его отец, позаимствовав все необходимое из разных жанров, в своем воображении провожал девиц из варьете на гондолах, которые раскачивались на бурных черных водах. Мариус же, нисколько не страшась лазерных мечей и смертоносных гиперболоидов, закрывал своим телом прекрасных пришелиц из кукольного мультфильма, в обтягивающих костюмах пастельных тонов на фоне фантастического мультипликационного пейзажа; этот пейзаж проносился перед ним или через него, как подсвеченная посадочная полоса на мониторах в кабине совершающего посадку самолета. Снова повернувшись на спину, Мариус спросил:
— Марко, а зачем тебя папа звал?
Марко на мгновение задумался. Ему вспомнилось лицо Ричарда, озабоченного какими-то своими мыслями. И до этого он как-то раз видел, как Ричард принюхивается к кончикам своих пальцев. А потом (это был, по всеобщему мнению, очень плохой день) Марко видел, как его отец сидит за кухонным столом перед распечатанным письмом и дымит сигаретой.
— Он думает, что от него пахнет дерьмом, — сказал Марко.
Пораженный, но вполне удовлетворенный ответом Мариус повернулся на бок.
Братья помолчали.
— Он плакал, — сказал Марко и неожиданно кивнул в темноте.
Но Мариус уже спал. Слова остались висеть в воздухе. Марко вслушивался в них.
В то утро с Энстис — о господи, — в то утро, когда он проснулся в объятиях Энстис, или рядом с ней, или в ее постели — кровать была узкая, — он лежал на спине, обозревая мир супружеской измены. Потолок являл собой неплохую метафору: пятна теснились по углам (бледно-оранжевые подтеки просочившейся ржавой воды), украдкой сползались к центру, где болтался оборванный электропровод. Штукатурка, пропитанная одиночеством, давила на него со всех сторон. Его охватили отчаяние и страх; ему страстно хотелось вернуть прежнее положение вещей. Вернуть все, как было до того, как… У него была одна-единственная соломинка, за которую он мог уцепиться, единственная крупица, способная развеять его тревогу, — его сокрушительное сексуальное поражение этой ночью. Это фиаско — как он на него надеялся. Погодите, он доберется до паба и расскажет все ребятам… Неожиданно Энстис встала с постели. Почти так же неожиданно, как это делала Джина, когда Марко плакал. Иногда неверные супруги тоже неожиданно вскакивают с постели. Но никто не вскакивает с постели так, как матери. Ричард закрыл глаза. Он слышал, как завязанные в хвост волосы Энстис хлещут, как кнут, когда она проходила по комнате. Она принесла ему кружку чая; кружка была темная, потрескавшаяся, внутренняя поверхность ее была покрыта толстым слоем осадка от миллиона одиноких чаепитий. Однажды эти наслоения доберутся до края и кружка умрет, окончательно превратится в окаменелость, и тогда Энстис наконец будет готова.
Ее тон и сами слова удивили его:
— Сегодня ночью ты был таким озорником.
— …В каком смысле озорником?
Энстис поглядывала на него с мягким упреком.
— Ты был осторожен?
— О да. — Ричард оторопел: он всегда оставался джентльменом, даже когда был озорником.
— Я люблю тебя, — сказала Энстис.
Он почувствовал искушение раствориться во всем этом — в безмерности своей ошибки. Энстис уронила голову ему на грудь. Ее непослушные волосы и жесткие брови щекотали ему ноздри. Ричард был по-своему тронут. Он погладил ее шею; под грубым халатом его пальцы нащупали полоску чего-то более мягкого и скользкого. Он посмотрел. Это была розовая бретелька. Ричард понимал, почему некоторые люди не следят за собой — им не для кого быть чистыми и опрятными. И вот перед ним стояла Энстис, которой незачем было ухаживать за собой. Он взял в руку узел ее волос, чем-то напоминавший жилистую конечность. Волосы Энстис: чтобы промыть такую шевелюру, нужен не просто шампунь, а автомобильный шампунь. Ричард закрыл глаза, и ему представилась собака в ванной, нервно дрожащая, с мокрой шерстью, облепившей ее со всех сторон.
