Уходящие из города - Галаган Эмилия
Вечером того же дня Олеська рассказала об этом маме.
– Мам, звонок был… похоже, междугород… вдруг это папа?
– Папа? Что?! Он и номер-то этот забыл навсегда! Ему все равно, живые мы или сдохли тут с голоду! Как ты не понимаешь?!
Больше о папе Олеська не говорила.
Но кое-что она знала наверняка. То, что однажды сказала мама бабушке в каком-то обычном, обрывочном разговоре. Олеська была тогда совсем маленькая, но уже достаточно умная, чтобы уметь слышать главное.
– Слабак он и трус. И мухи не обидит. Тьфу на него! Пусть сидит со своей ш-ш…
Интересно, ее, Олеську, обидеть проще, чем муху – или нет?
Она начала краситься в шестом классе. Красилась в подъезде, из-за этого приходилось выходить в школу на десять-пятнадцать минут раньше. Лу, ее лучшая подружка, держала зеркало. Олеська украла у мамы тушь, тени и помаду. Разумеется, факт воровства обнаружился. Тогда Олеська была уже достаточно взрослой, чтоб срывать с нее трусы и хлестать скакалкой – и мать надавала ей пощечин. Из-за проклятого факта взрослости Олеська не стала прятаться под бабушкину кровать, поэтому стояла и смотрела на мать.
У матери в глазах как будто бились, ударяясь о лед, рыбы. Они умирали, им не хватало воздуха. Весной они всплывут кверху брюхом.
Олеська просто смотрела.
Нет. Кажется, все-таки плакала.
Море, забери м-м-м, утащи м-м-м…
Неуклюжая снежинка
Лу никогда не понимала, почему Олеська так сильно ей завидует. Сама Лу считала себя если не несчастнейшим существом в мире, то уж точно достойным жалости. Всегда последняя на уроке физкультуры, беспомощная и неуклюжая.
Мама отдала ее в школу с шести лет.
– Лишний год играть в игрушки – зачем? Читать и писать умеет. В саду ей не место.
– Слабенькая она у вас, – сказала воспитательница. – Болеет часто. А школа – это нагрузка…
– Справится, – отрезала мама. – Она, когда болеет, книжки читает. Так что ей болезни даже на пользу.
Лу и правда рано научилась читать и стала читать много и быстро: главным образом потому, что мама никогда не дочитывала книжки, которые начинала читать ей вслух, просто бросала на середине и говорила: «Ну хватит, когда-нибудь дочитаю», и оставляла книгу с закладкой на столе. Лу, мучимая любопытством, бросалась к книге и дочитывала ее сама. Разумеется, это была мамина уловка, но поняла это Лу, только став значительно старше: она вообще плохо понимала хитрости. Из-за болезней Лу редко ходила в сад и ни с кем там не подружилась: ее тихий голос терялся в гомоне других детей, да и самые популярные игры – догонялки и прятки – не вызывали особого интереса. Детсад Лу не любила, но грядущей школы боялась панически. Обрывки увиденных по телевизору фильмов и истории из книг рисовали в ее воображении школу образца прошлого века – с суровой классной дамой и непременными розгами. Лу плакала по ночам и думала: хоть бы умереть во сне и никогда-никогда не идти туда!
На линейке 1 «А» класс – дети и родители – ютился на крошечном пятачке возле школы: пестрые букеты, вздымавшиеся выше голов первоклашек, банты, похожие на цветы, белые передники и звонкие голоса. Был славный, теплый день, играла музыка:
– Мы желаем счастья вам, счастья в этом мире большом!
Лу не верила в то, что какие-то чужие люди желают ей счастья: мама учила ее не доверять слишком доброжелательным взрослым, пусть и поющим. Одна девочка и один мальчик из их класса плакали. Девочку (потом оказалось, что ее звали Лола) все вокруг пытались утешить, на мальчика (его звали Влад) не обращали внимания, и он весь покраснел от рева, а еще у него то и дело дергалось правое (Лу уже различала право и лево) ухо. Лу редко сталкивалась с таким шумным проявлением эмоций и, растерявшись, переводила взгляд с одного заплаканного лица на другое. Острые углы целлофана, в который был завернут ее букет, больно впивались в ладонь.
– Учительница слишком молодая, не справится, – сказала мама вечером. – Может, попробовать тебя в другой класс перевести?
– Не надо, – попросила Лу. – Мне нравится.
Учительницу звали чубушниковым именем Майя Петровна. Она всегда говорила звонко и празднично, как утреннее радио, никого не била розгами, а еще… иногда могла подойти и тихонько погладить Лу по голове, если видела, что она старается – а Лу старалась всегда – и в тетради у нее чисто и аккуратно. От этого Лу становилось так хорошо и легко, как никогда не бывало: казалось, что она вместе с тяжелым, неудобным стулом, на котором сидела, приподнималась над землей, совсем чуть-чуть, на самую капелюшечку. Тогда же, в первом классе, мама отдала Лу на курсы английского. Из-за них по субботам Лу приходилось ездить на другой конец города. Лу нравились курсы, там, как и в школе, было интересно и несложно – давали раскрашивать картинки с английскими словами, включали смешные мультики. Лу только очень уставала от езды в автобусе, от плохой погоды, от ранней темноты, от сердитых людей, от маминого недовольного выражения лица.
Помимо этого, Лу занималась еще и танцами, раз в неделю после уроков. Танцы Лу не нравились, но она просто старалась делать то же самое, что и остальные дети. То есть ей казалось, что она делает то же, но часто она обнаруживала, что оказалась не совсем там, где должна была стоять, а другие дети налетают на нее, как книгочеи на фонарные столбы.
В третьем классе ее рисунок занял второе место в школьном конкурсе, и мама даже похвалила ее, хотя и спросила:
– А почему не первое?
Лу не нашлась что ответить.
Мама покачала головой, что значило «а следовало бы задуматься».
В голове Лу выстраивались целые гипотезы о том, что означали мамины поджатые губы, взгляд куда-то в сторону, надломленная бровь или невнятное «хмм». Лу знала, что ее мама работает в городской администрации, и поэтому она, Лу, должна стараться быть достойной такой матери. Отец Лу исправно платил алименты и ничем другим себя не проявлял – ни в ее детские годы, ни после; слава богу, быть достойным еще и его от Лу никто не требовал, иначе неизвестно, чем бы это могло закончиться.
На новогоднем утреннике Лу вместе с другими девочками из танцевального кружка исполняли танец Снежинок. Репетировали чуть ли не с сентября, так что даже Лу запомнила последовательность движений. Мать сшила ей юбку-клеш из нескольких слоев тонкой, полупрозрачной ткани. В центре спортзала установили огромную елку; дети сидели на лавочках, вдоль стены. Под елкой что-то вещал Дед Мороз, который, как обычно, потерял Снегурочку, и теперь детям надо было кричать что есть мочи, чтобы она услышала и пришла. На свою беду, снежинка Лу выбрала неудачное место для приземления. Лавка, на которой она сидела, была слишком близко придвинута к стене, так что в спину Лу впивались острые ребра радиатора отопления. В детском саду топили так, что батарея была раскалена едва ли не докрасна. Отодвинуть лавку – нельзя, пересесть – некуда, а в спину припекало так, что аж больно. Лу постаралась примоститься на самый краешек лавки, но так сидеть оказалось неудобно: покрытая лаком поверхность скользила, и Лу упрямо съезжала с нее. Она ерзала и ерзала, пока Дед Мороз не воскликнул:
– Найти Снегурочку мне помогут те, кто высоко летает и много видит – Снежинки!
Это была кодовая фраза, услышав которую, Снежинки сорвались со своих мест. Заиграла музыка, девочки закружились. Белая юбка Лу вздулась колоколом. Взяться за руки и пробежать круг. Потрясти руками. Присесть, замереть. И вскочить, вжух! Как будто совершаешь чудо. Лу была счастлива: она не запуталась в танце, а после его окончания ей повезло – села на другое место, подальше от батареи.
В тот день на нее сошла лавина материнского гнева:
– Все дети как дети. Сидят ровненько. Даже мальчишки. Ну, кто-то в носу ковыряет. И только эта! Сидит, ломается, как в припадке. Позор! Это ради этого я шила тебе эту юбку и переводила ткань?
– Там была батарея… за мной, – попыталась объяснить Лу. – Она мешала. Спину жгла.
