Грандиозное приключение - Бейнбридж Берил
Она поднялась в гору, к церкви Святого Луки, в которой — почему бы и нет — ее прадед некогда играл на органе. Сизые травы плескались в сквозных пробоинах зависшей в поднебесье на своих винтовых ступеньках разбомбленной колокольни. Дядя Вернон говорил, что это уродство и непонятно, почему муниципалитет не может сровнять все сооруженье с землей и довести до конца то, что начала люфтваффе. Стелла спорила, говорила, что церковь — памятник архитектуры, а разбитая колокольня — лестница из прошлого в будущее.
Теперь она знала, что прошлое вообще не считается, а будущее поинтересней ветхой каменной кладки. Любовь — вот что станет ее лестницей к звездам, и, сама потрясенная величием образа, она выдавила слезу.
Наверху, на углу возле «Коммерческого отеля», она позвонила маме, использовав те три пенса, которые стибрила с подзеркальника в кафе Фуллера. Солнце уже садилось, и все в синяках было небо над «Золотым драконом».
— Я не чувствую за собой вины. — призналась она. — Необходимость оправдывает, ты согласна? Да никто меня и не видел.
Мама говорила обычные вещи.
3
Сцена была так плохо освещена, что по углам ничего не видно. Чтоб хоть как-то защитить зал от пыли, опустили пожарный занавес. Кто-то, один-одинешенек, оседлав заляпанный краской верстак, перепиливал доску. Толкал пилу, ее тень убегала вперед и переламывалась, как былинка. Джеффри и Стелла говорили шепотом, как в церкви.
— Тут глубже, оказывается, — сказал Джеффри.
— И противней, — сказала Стелла, которая, если бы ей не мешали, могла бы, как волшебник, вызвать из этой тьмы вересковое поле под ветром, ангар, операционную, заставленный книгами кабинет, где Фауст продает душу дьяволу. Этот Джеффри ее отвлекал, он все дергал себя за волосы, натягивая их на лоб. Не единственная его дурная привычка. Волосы, жесткие, мелким бесом, тут же, как только он их отпустит, отскакивали обратно. Стелла почти сразу на цыпочках прошла в глубь сцены и, через раздвижную дверь, в реквизитную. Джеффри дико ее раздражал.
Она считала, когда ее позвали работать в театр, что она одна из немногих избранных. Обнаружив в славном списке героев этого Джеффри, она жестоко разочаровалась. Девятнадцать лет, всего на три года ее старше. Племянник Рашфорта, председателя правления, недавно вышибленный из военного училища, потому что в кого-то не того пальнул из ружья.
Их обоих, Джеффри и Стеллу, называли учениками. Джордж, реквизитор, объяснил, что на самом деле они ассистенты помрежа, но так им можно не платить жалованье. Джеффри форсил в галстуке с абстрактным рисунком и ходил, сжав кулаки, будто до сих пор вышагивает в строю. Вечно запускал разными словечками, которые Стелла более или менее понимала, но в разговор ни за что бы не вставила. Боялась за произношение.
Он загнал, например, в угол Бонни — тот буквально мигал от скуки, — и объявил, что Т. С. Элиот, с его точки зрения, поэт manque[3]. И не успокоился, пока не процитировал несколько муторных строк:
Паденье. Как-то на Риальто.
За балкой крысы. В спайке и впотьмах,
Еврей за сделкой. Смех
Лодочника, денежки в мехах[4].
Цитатка была та еще. Стелла прекрасно понимала, что речь тут не о кинотеатре «Риальто» на Верхней Парламентской, но все равно ее разбирал смех. У дяди Вернона были спайки.
Джеффри на этом не успокоился, он сказал, что всякий, кто станет разбазаривать свои силы на банкиров и ростовщиков, априори обречен на неубедительность. Стелла подумала, уж не антисемит ли Джеффри. Только расист, после всего, что было, способен валить в одну кучу крыс и евреев.
Конечно, язык у Джеффри был хорошо подвешен. Но странно: во всем остальном он был дремучий, как валенок. Джордж обращается, например, прямо к нему, а он пятится, задрав подбородок, как обиженная девица. Джордж, например, заваривает чай и его раздает, а Джеффри вытирает платком край кружки или даже ручку. Совершенно плюет на то, что Джордж видит. И притом — ни капли любопытства. Стелла битых полчаса кашляла в закусочной «Нового театра» на Клэйтон-сквер, а он хоть бы поинтересовался, нет ли у нее склонности к туберкулезу.
И все равно Стелла из-за него потеряла покой. Дядя Вернон всегда намекал, что она поумнее других, и один его деловой знакомый, мистер Харкорт, старикан из ливерпульской Коллегии, даром что докатился до туалетной бумаги, подтверждал это мнение. Если б не Джордж, она бы просто погибла под грузом вдруг обнаружившегося собственного невежества.
Это Джордж, а никакой не Бонни, взял над ней шефство. Бонни, тут как тут, шлепал в своих галошах по каменным переходам, но был слишком занят, чтоб особенно обращать внимание на нее или Джеффри. Это Джордж ей объяснил, например, что Мередит в Лондоне, с оформителем, выбирает костюмы для предстоящей премьеры. А до тех пор, в надежде, что Мередит на нее наткнется, она зря проторчала на лестнице три дня чуть не сплошь, скрючившись на ступеньках и листая томик Шекспира. И на всякий случай так часто причесывалась, что опасалась, как бы не повылезли волосы.
Это Джордж ей сообщил, что актеров еще десять дней не будет. Заскочит разная мелюзга поразведать насчет жилья, но и думать нечего, что Ричард Сент-Айвз, герой-любовник, или Дороти Бланделл, его партнерша, вдруг объявятся раньше срока. Сент-Айвз и мисс Бланделл вместе с Бэбз Осборн, характерной инженю, выступали тут в прошлом сезоне. Второй раз редко с кем заключают контракт, хотя П.Л.О’Хара по желанию публики выступал подряд даже три года. Если бы захотел и не впутались эти дрязги, он бы и на четвертый сезон вернулся.
— А что такое характерная инженю? — спросила Стелла, и Джордж объяснил, что это такая девушка, которая из-за внешности не может быть инженю просто. Он прятал глаза, но она и не думала обижаться: сама все понимала про свои данные.
Сент-Айвз и Дороти Бланделл останавливаются в одной квартире, хотя между ними нет ничего. Как в тридцать восьмом году сыграла в «Ричарде II» королеву, а О’Хара играл Ричарда, так с тех пор мисс Бланделл и сохнет по нему. Зря время теряет. В жизни, как и в той пьесе, ничего ей не светит. Джордж намекал, что Дороти Бланделл не знает женского счастья.
Сент-Айвзу сподручней путаться с гастролершами, выступающими в «Ройял Корт» или «Эмпайр». Поматросит и бросит, и дело в шляпе. В прошлом году завел роман с главной героиней «Розмари», сопрано, точеные ножки плюс двойня, которую выкармливала из бутылочки ее мамаша в Нлэкберне.
— Ой, я же это видела, — в восторге крикнула Стелла, вспомнив тот день рождения Лили, и как во втором антракте у дяди Вернона схватило живот после ужина в «Золотом Драконе».
«Розмари» не раскусила Сент-Айвза. Ее труппа отправилась дальше, к ипподрому в Лидсе, а она в воскресенье, чуть свет, села в машину, которую вел сохший по ней тромбонист из оркестра, и докатила обратно до самого Ливерпуля. Тромбонист думал, что вернулись за карточками, забытыми у хозяйки, остался на Фолкнер-сквер и покуривал сигару. Когда в англиканском соборе зазвонили к обедне, он прикрутил окно и абсолютно не слышал дикого грохота, который поднялся в пансионате. Когда до нее наконец-то дошло, что к чему — Сент-Айвз и женщина, как он божился, его тетушка из Кардиффа, оказались в пижамах под цвет, он наверху, она поднизом, — «Розмари» схватила шило — им обычно счищали с газовых конфорок нагар — и нацелилась ему в причинное место. Сент-Айвз имел потом крупный разговор с Розой Липман. Она говорила, что дело попахивало заражением крови и он мог провалить ей сезон. Бэбз Осборн крутит любовь с поляком, бывшим военным летчиком, который зашибает теперь деньгу на металлоломе.
— Это он присочиняет, —сказал Джеффри. — Я с такими уже сталкивался. Просто-напросто дает нам понять, что с ними со всеми на короткой ноге.
— Почему, насчет конфорки все убедительно, — не согласилась Стелла. — Не станет человек ни к селу ни к городу приплетать нагар.
С Джорджем ей было легко. Он ей дал синюю спецовку, чтоб ее одежда не пылилась. Спецовка почти полностью прикрывала горчичный джемпер и брючки, которые ей купила Лили. Как-то, когда перебегала площадь, неся для Бонни из кафе Брауна бутерброд с яйцом, она налетела на дядю Вернона. Он ходил на рынок за окороком и выглядел неважно.
