А «Скорая» уже едет (сборник) - Ломачинский Андрей Анатольевич

Подхожу к нему. Рожа расплывается в улыбке, тянет руку для приветствия. Руку я демонстративно не замечаю.

– Александр.

– Чего?

– Тебя русским языком твой фельдшер просит помочь.

Рожа открывает рот, явно собираясь выплеснуть на меня что-то по родительской линии – но не успевает. Я сгребаю его за шиворот и, слегка приподняв, от души прикладываю его затылком о борт стоящей радом «ГАЗели».

– Ты… ты… нах… че?!

– Ты, козел кастрированный, если не понимаешь по-русски, будешь обучаться по-козлиному, – сообщаю я ему. – Это – первое.

Девушка, приоткрыв глазки и рот, ошарашено смотрит на происходящее.

– Фельдшер – это твой непосредственный начальник, после врача, конечно, – продолжаю я. – Его слово для тебя, говнюк, закон, распоряжения его ты выполняешь быстро и без пререканий. Это – второе.

Водитель Александр не возражает, потому как занят отдиранием моих пальцев от своего горла и натужно сипит. Бесполезно – если он не в курсе, то ему уже сегодня расскажут, на какой бригаде я проработал пять лет в свое время и какую репутацию имею.

– И третье, – я отпускаю его горло и как следует врезаю ему под дых. – Оно же – последнее.

Рожа сгибается пополам, глотая ртом воздух. Я наклоняюсь к нему, по-приятельски кладя руку на плечо.

– Ты на выездной бригаде – никто, технический персонал, прослойка между рулем и сиденьем. Твое слово ничего не значит, твоего мнения никто не спрашивает, твои пожелания никого не интересуют. И если вдруг я узнаю, что ты забыл эти три истины…

Взяв его за воротник куртки, я снова прислоняю страдающего Александра к погнутому борту машины.

– Тогда ты у меня, свинячий выкидыш, пожалеешь, что не остался на своей маршрутке. Даю тебе слово. А теперь – взял шмотки и потащил их в машину. Бегом.

Водитель тяжело дышит, явно пребывая в раздумьях, то ли начинать драку, то ли подождать, когда я повернусь спиной. Я не поворачиваюсь, в упор разглядываю его, как будто вижу в первый раз. Наконец он не выдерживает, сгребает стоящую на асфальте хирургию, что-то прошипев стоящей девочке. Она испуганно шарахается от него.

Вздыхаю.

– Иди сюда.

Она опасливо приближается, словно всерьез верит, что я могу внезапно кинуться и покусать.

– Тебя как зовут?

– Алина. – Голосок испуганный и дрожащий. Повезло девочке, нечего сказать.

– Если он попытается отыграться на тебе, Алина, дай мне знать. Ладно? Я на четырнадцатой бригаде работаю.

– Ладно.

Ага. Сразу видно, что первым делом побежит.

– И почему я тебе не верю?

Беру ее за плечи, уводя с мерзкой мороси под защиту козырька. В небольшом проходе стоит лавочка, теоретически предназначенная для желающих перекурить сидя. На самом деле она завалена вещами бригад, с оставленными кое-где промежутками для караулящих эти вещи. Я, отпихнув ящик с мешком Амбу [1], усаживаю девочку на край лавки.

– Ты – фельдшер, – говорю ей. Словно лекцию читаю. – С этим согласна?

Кивает. Уже хорошо.

– Ты не дворник в городском парке. И не официантка в забегаловке. Тебе сейчас предстоит сутки мотаться из конца в конец, бегать по этажам, таскать носилки, переть на себе оборудование – а еще проделывать те манипуляции, которые вон то чмо, – последние слова говорю громко, поскольку приближается обиженный и горящий жаждой мести Александр за последней порцией вещей, – в жизни не проделает со своими неполными тремя классами образования. Например – колоть в спавшиеся вены, втыкать зонд в глотку орущего и сопротивляющегося двухлетнего пацана, вводить уретральный катетер бомжу и чистить гнойные раны, в которых даже опарыши дохнут. А еще – сорок пять минут ломать кому-то ребра, пытаясь вытащить его с того света, под аккомпанемент матерящихся в твой адрес родственников. Ты на себе несешь такую ответственность и нагрузку, которую он и вообразить себе не может. При всем при этом ты получаешь зарплату гораздо меньше, чем у него.

Алина испуганно моргает глазами.

– Но он же ругаться будет…

– Главный в бригаде – врач, – жестко говорю я. – Если он язык в жопу засунул – то есть старший врач. Есть заведующий подстанцией. Есть старший фельдшер. Есть главный врач, в конце концов. И если ты думаешь, что некому будет приструнить ублюдка, то глубоко ошибаешься. После врача в бригаде главная ты. А потом уже – водитель. И если ты ему позволишь командовать собой сейчас, с самого начала, то потом это уже не остановить. Поняла?

Кивает.

– Ну, беги давай.

Девочка убегает, оглянувшись. Интересная девчонка. Пугливая только какая-то.

Я поднимаюсь на крыльцо, здороваясь с теми, кто там находится.

– Перекуришь, Псих?

– Если легкие одолжишь.

Смеясь, обнимаемся с Серегой, хлопая друг друга по плечам. Мы долго работали вместе на одной бригаде, смена в смену, хохмочки друг друга знаем наизусть. Он – это один из немногих, кого я рад видеть, приходя на смену.

– Как прошлое дежурство?

– А, никак. Всю ночь, как вокзальных проституток – долго, конкретно и практически бесплатно.

– Поспали хоть?

– Полчаса. Потом сорвали на контрольное изнасилование.

– И что там?

– Отек легких.

– Ну-ну. Сняли?

– Сняли. И отвезли.

«Контрольное изнасилование» – вызов перед самой утренней пересменкой, когда ты уже собираешься сдавать барахло, перегружать машину и стягивать с себя промокшую и запачканную после ночи форму. Редко кто, схлопотав такой вызов, не ругнется. Зачастую – при больном. Или на больного. Странные, все-таки, существа – люди. Все они сознают, что им нужно спать, вовремя и полноценно питаться, отдыхать после работы. И, тем не менее, нас за людей они, видимо, не считают, потому что, вызвав бригаду в такую рань, когда сон самый крепкий, когда уже еле ноги переставляются после непрерывной почти суточной суеты, а глаза открываются только по одному, они еще возмущаются. Ах, как долго мы едем! Как плохо лечим! За что нам только зарплату платят? Наши сонные физиономии вызывают у них чувство отвращения и праведного негодования. И действительно, как мы можем хотеть спать, когда они-то не спят!

Поднявшись по лестнице на второй этаж, я прислушался. Из учебной комнаты доносился громкий голос старшего врача, монотонно зачитывающей дремлющим медикам суточный рапорт – сколько было перевозок, сколько стенокардий, инфарктов, «острых животов», кто и как словил труп «в присутствии бригады». Очень нужная информация с утра… Особенно тем, кто всю ночь не спал.

Из комнаты реанимации доносился дежурный хохот. Интересно, почему они всегда смеются? По идее, смерть они видят чаще всех остальных. Каждый их вызов – это травмы, утопления, поражения электрическим током, ножевые ранения, дырки от пуль и сочащиеся кровью трещины в черепе от удара арматуриной. Вероятно, срабатывает защитный механизм психики.

– НА ВЫЗОВ БРИГАДЕ СЕМЬ, СЕДЬМОЙ, – оживает селектор.

Я пожимаю руки трем сумрачным людям, идущим мне навстречу. Жму крепко, от души. Это – «психи», седьмая психиатрическая бригада. Если уж и говорить об опасности работы на «Скорой помощи», то начинать следует с них. Психбригада у нас всего одна, на весь город, им приходится по шесть – по семь часов проводить в дороге, обслуживая один-единственный вызов, поступивший откуда-нибудь с села Веселого или аула Шхафит. И все эти часы связаны с напряжением и неусыпной бдительностью – иначе легче легкого схлопотать нож в бок или веревку на шею. Почти каждый второй психбольной агрессивен, практически все оказывают сопротивление при госпитализации, не стесняясь использовать все, что под руку попадается. Это у милиции есть табельное оружие, бронежилеты, дубинки, наручники – и разрешение все это использовать, разумеется. А «психов» есть только вязки – длинные полосы из грубой ткани, которыми связывают руки – а часто и ноги – особенно прыгучим больным. Больные, по сути, не преступники, поэтому силу применять к ним нельзя. Но посмотрел бы я на того, кто поработал бы на бригаде хотя бы сутки, не применяя силу. И все, что под руку попадется.